Горький запах осени

Мать кивком указала на букет. Поднесла его к щекам, явно сжигаемым внутренним, именно внутренним, жаром, потому что сама она была бледна и казалось, от нее веяло холодом. С минуту она сидела неподвижно, прижав букет к лицу, закрыв глаза. Будто мертвая. Картина эта была не из радостных.

— Пишет, — неожиданно вырвалось у нее.

Ясно. Пршемысл. Только этого мне не хватало, встревоженно подумала Надя. Она знала, что речь может идти только о нем. Когда приходили письма от Яна Евангелисты из плодородной Ганы, где он врачевал в районной больнице, матушка объявляла об этом событии словами: «На столике под зеркалом для тебя письмо». К тому же устремляла на нее еще и испытующий взгляд — не скажет ли ей дочь больше о том, что можно ждать от подающего надежды молодого человека из очень хорошей семьи. Это удручающее «пишет» могло означать лишь известие от Пршемысла. Он отозвался во второй раз с тех пор, как ушел или был изгнан из дому. Первый раз мать не ответила. Она чувствовала себя жестоко оскорбленной и была непримирима. Надежда не могла разделить ее чувства, даже если бы и стремилась к этому. Она знала, что мать не ставит сыну в вину его переход на немецкий медицинский факультет, ведь у него оставалось меньше года до защиты, а отец все-таки определил, что сын будет врачом, ну как бы мать могла укорять его за то, что он исполнил волю покойного? Нет, дело не в этом, мать ведь с самого начала призывала их к послушанию и осторожности. Сотню раз она втолковывала им, что, будучи людьми недостаточными, они должны быть только и исключительно прилежными, а политические дела и всякую ответственность предоставить тем, кому положено этим заниматься. Надя держалась иных взглядов. Разумеется, в этом споре речь шла не о ней, а о матери и о Пршемысле. Надя понимала очень ясно, что эти доводы (вполне естественные у других людей), которые мать с такой страстью выкрикивала, взывая к доброму имени и благородному патриотизму предков Пршемысла, на которых он — по его словам — «плевать хотел, так как сроду они ему ничего не дали, одни только неприятности и ни черта хорошего», в их семье неубедительны. Нисколько. Эти возвышенные доводы, столь громко провозглашаемые, Надежда вообще не принимала всерьез. Нет, вовсе не этим мать была разгневана, не этим унижена. Однако истинная причина гнева столь страстного, упорного и явно неодолимого — разве что полным провалом и покорным возвращением блудного сына — оставалась для Надежды скрытой.

Источника этого гнева она не смогла доискаться даже с помощью своих подруг. Она была слишком молода, чтобы понять, что мать чувствует себя оскорбленной решимостью Пршемысла, в материнских глазах это было равносильно предательству, измене поднятому ею знамени, попранием дела всей ее жизни. Этого она легко не простит. Если бы даже кто-то более взрослый и опытный постарался раскрыть Наде истинную причину материнской злобы, она все равно не сумела бы понять эту ее пустую враждебную спесь (из-за чего, собственно?), которая опустошила их обеих, но которая, как ни странно, не коснулась Пршемысла — а по справедливости прежде всего он должен был бы страдать. Весь этот взрыв страстей и гонора у матери казался Наде абсолютно бессмысленным.

Надежда мягко освободила из сжатых материнских рук розы и дала им возможность набраться жизни в холодной воде. Она села напротив матушки и кощунственно жалела чудесный день, который мерк в атмосфере кухни, за этим столом, и безнадежно уплывал прочь. Дочь, не зная, какой ей приличествует принять вид, ждала. Мать протянула письмо. Надя настороженно взяла его. Почему она должна быть вовлечена в эту бесконечную тяжбу? Она никоим образом ее не касалась, никогда прежде в общество матери и сына ее ведь не допускали.

— Прочти мне его!

Почему? — подумала Надя. Разве проговоренное слово тяжелее написанного? Оно больше походит на камень, которым мать хочет изранить самое себя, чтобы сильней ожесточиться в своей злобности? Или хочет, чтобы и Надя была уязвлена и встала бы на ее сторону, как, впрочем, и положено дочери? Что, собственно, мать хочет услышать?

Надя, конечно, ни о чем не спросила. Мать высказала просьбу, и ее положено было удовлетворить. Дочь читала: «Дорогая матушка, смею надеяться, что дома все в порядке. Я поселился в Берлине, в чем, несомненно, ты не станешь упрекать меня. Здесь открываются хорошие возможности. Как я уже сообщал тебе в первом письме, все сложилось чрезвычайно благоприятно. Все семестры были зачтены. В не меньшей мере находят применение и мои языковые знания. Подданство сохраняю наше, в этом отношении можешь не тревожиться. Берлин в сравнении с Прагой действительно столичный город, только сейчас понимаю, насколько все у нас провинциально…»

«Зато ты еще больше поглупел и зазнался», — подумала Надя, продолжая читать аккуратный, даже затейливый почерк своего брата и его плавно текущие безликие фразы.