Горький запах осени

Второй год войны. Какое обилие непредвиденностей с самого начала. Вера в гордый венец защитных гор, эта трогательная животворная надежда западных патриотов, прискорбно рухнула. «Где эти рощи, горы эти?» Эту песню уже не поют дети в праздничных одеждах, собравшись 28 октября в просторных, пропахших кожей спортивных залах. Теперь в подобном вопросе слышалась бы интонация, окрашенная целой гаммой оттенков от скорби до издевки или отчаяния. Метаморфоза времени обнажила неприглядный облик обесчещенной вдовы. Всего лишь за каких-нибудь восемь месяцев, с сентября 1939 года, когда за короткий час было покончено с обороной Польши и судьбой Варшавы и других городов, мир покрылся пурпуром крови, пятнами плесени и бесправия. И все-таки, несмотря ни на что, люди жили. Захвачены Норвегия, Дания, Бельгия и Голландия. Без труда взята штурмом или, точнее, тактическим маневром обойдена неприступная линия Мажино. Гитлер восторженно приплясывал в леске под Компьеном. Лондон стал давиться железными плодами своего запоздалого сева. В июне 1941 года части в зелено-заплесневелых формах — «фельдграу» — под рев самолетов и взрывы бомб перешли западные границы Советского Союза. И это только в Европе, не говоря уже об Африке или о военных триумфах Японии в Тихом океане. Вторая война воистину заслужила свой постыдный эпитет «мировая».

Поверхностному наблюдателю, читателю документов или усталому, истерзанному страхами современнику могло, конечно, казаться, что королевская столица Прага, эта возлюбленная поэтов, нимало не тронутая губительным буйством, живет и выживет с безмятежностью эмбриона, защищенного теплыми околоплодными водами. У специалистов, несомненно, есть под рукой объяснение, как и почему именно в эпицентре тайфунов, взрывов и прочих стихийных «прелестей» бывает тишина и спокойствие. Старый шелк ведь тоже не признается в своей обветшалости. Он сохраняет тускнеющий цвет и узор, но стоит пытливой руке лишь вскользь коснуться его, как он сечется или безнадежно рассыпается. Так и спокойствие и видимая сохранность города были всего лишь небрежно намалеванной кулисой.

И вновь настает час спросить: а что же мужчины? Впрочем, смешной вопрос. Будто бы война касалась только мужчин, нет, такой снисходительной она не была. Впрочем, любой мог завидовать солдатам, у них в руках было оружие, они могли защищаться. А как жили обычные люди во времена столь давно минувшие, хотя все еще настоящие, хотя и осененные тенью грядущего? Плоды страха, мерзость хитроумия стали создавать материки и островки. С поверхности потока, казавшегося таким монолитным, пусть и приведенного в беспорядочное движение, они проникали все глубже, до самой сердцевины, и деформировали, разъедали истины и ценности, какие в передовицах награждались определениями «исконный», «вековечный», «нерушимый» и тому подобными. Многие этому явлению находили оправдание и объясняли его необходимостью, продиктованной долгом по отношению к семье, к родине, идее или всего лишь к самой жизни. Стало быть, все понятно, и отнюдь тут нет ничего предосудительного в эпоху, которую современники не выбирали себе и тем паче не определяли сообща характер этого маскарада, этой пляски смерти миллионов. Каждый сопротивлялся по-своему, и город потихоньку, неприметно слепнул. Надежда Томашкова, этот миловидный солдатик, добросовестно вела на немецком языке переписку своей фирмы и всем сердцем отдавалась заданию, возложенному на нее маленькой Иренкой и неизвестными людьми, которые называли ее не по имени — они, скорей всего, даже не знали его, — а только «девонька». Эти поручения казались Наде столь легкими, что она даже сомневалась в их значимости и ей представлялось излишним окружать себя таким суровым молчанием. Почему ей нельзя знать, что с Иренкой? Говорят, с ней все в порядке. Но разве может она довольствоваться этим и этому верить? И почему она должна этому верить?