Горько-сладкий эрос

λέγεται δ᾽ ὥς ποτ᾽ ἦσαν οὗτοι ἄνθρωποι τῶν πρὶν Μούσας γεγονέναι, γενομένων δὲ Μουσῶν καὶ φανείσης ᾠδῆς οὕτως ἄρα τινὲς τῶν τότε ἐξεπλάγησαν ὑφ᾽ ἡδονῆς, ὥστε ᾄδοντες ἠμέλησαν σίτων τε καὶ ποτῶν, καὶ ἔλαθον τελευτήσαντες αὑτούς· ἐξ ὧν τὸ τεττίγων γένος μετ᾽ ἐκεῖνο φύεται, γέρας τοῦτο παρὰ Μουσῶν λαβόν, μηδέν τροφῆς δεῖσθαι γενόμενον, ἀλλ᾽ ἄσιτόν τε καὶ ἄποτον εὐθὺς ᾄδειν, ἕως ἂν τελευτήσῃ…

Есть предание, что цикады, до появления Муз, были некогда людьми. Когда родились Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей от удовольствия пришли в такое изумление, что все время пели, пренебрегали пищею и питьем и незаметно для самих себя умерли. От этих-то людей и произошли затем цикады. Они получили от Муз такой дар, что, родившись, вовсе не нуждаются в питании, но без пищи, без питья, тотчас начинают петь и все поют, пока не умрут…

(Phdr

., 259b-c)

Подобно Мидасу, цикады тоже могут быть истолкованы как образ основополагающей дилеммы эроса. Они – существа, которых желание заставило бросить вызов времени. Причем это более благородная версия дилеммы, чем вариант Мидаса, ибо их страсть музыкальна, и они предлагают собственное решение парадокса влюбленного «сейчас и тогда». Цикады попросту остаются в «сейчас» собственного желания. Исключив себя из жизненных процессов, не замечая времени, они остаются в настоящем времени изъявительном наклонении собственного удовольствия с момента рождения и до тех пор, пока, по словам Сократа, незаметно для самих себя не умрут (elathon teleutēsantes hautous, 259c). У цикад нет жизни помимо желания, и, когда оно исчерпывается, уходят и они.

Вот альтернатива Лисиевой тактике. Не-поклонник избавляет себя от решения дилеммы «сейчас» и «потом», навечно поместив себя в точку, где желание заканчивается. Он жертвует ярким, мимолетным наслаждением «сейчас» влюбленного в обмен на постоянный «потом» устойчивого чувства и предсказуемого поведения. Жертва, приносимая цикадами, – нечто обратное: они жертвуют собственной жизнью в обмен на упоительный восторг «сейчас». Время и его течение не влияют на них. Они навечно застряли в живой смерти наслаждения.

В отличие от Мидаса, цикады выбором жизни-как-смерти вполне довольны. Однако они цикады. То есть когда-то они были людьми, но предпочли отказаться от человеческого облика, поскольку решили, что он несовместим с их желанием удовольствия. Это существа, единственным занятием которых в течение жизни является преследование собственного желания. Такой возможности нет ни у людей, ни у тех созданий, кто вынужден жить по законам времени. Но, как мы видели, те, кто охвачен желанием, однако, склонны недооценивать эту необходимость. И Платон приводит еще один образ, который описывает, что может из этого выйти.

Садоводство для развлечения и прибыли

Это образ сада (276b–277a). Влюбленные, сочинители и цикады – не единственные, кому приходится спорить со временем. Садовники тоже порой мечтали избежать влияния времени, бросить ему вызов, управлять им. Случается это в праздники, и, по словам Сократа, тогда садоводство становится развлечением и не имеет строгих правил. Платон начинает рассуждать на тему садов, чтобы разъяснить свою позицию касательно искусства письма, серьезность которого пытается подвергнуть сомнению. Давайте сначала рассмотрим игру в садоводство, а потом – игру в слова. Платон приводит их к эротическому пересечению в так называемых садах Адониса.

Сады Адониса входили в религиозный ритуал, соблюдавшийся в Афинах в V веке до н. э. Во время ежегодных торжеств в честь Адониса семена пшеницы, ржи и фенхеля высаживались в небольшие горшки и ради увеселения публики во все восемь дней празднеств проращивались не по сезону быстро. Корней у растений не было. Они быстро цвели, почти тут же увядали, и по окончании мистерий их выпалывали. Их короткая буйная жизнь символизировала короткий век самого Адониса, сорванного на пике юности богиней Афродитой, погибшего в расцвете лет (Диоген Лаэртский, I, 14; Gow, 1952, 2:295). Короткая и прекрасная карьера идеального возлюбленного.