Горькое счастье: Собрание сочинений

И вечер настал. На колени склонились кусты,
надвинулись тучи и черные ветры подули,
тебя заслоняя, — и вот я не вижу, где ты,
страна моя, страх мой, тоска, моя Ultima Thule.

Меня покидаешь? И я различаю едва

и глаз твоих бледность, цветущих картофельным полем,
и косы льняные, и облика льдистый овал,
и поступь босую сомненья, безмолвия, боли.

Помедлишь еще? Мое горло стянула тесьма

согбенного месяца, душит бессонницей длинной.
Кто друг мой последний? Не ель, что надменно нема,
не робость берез и не скорбная горечь осины.

То дерево помнишь, о Муза, — я был еще юн,

и в юность мою оно подняло смелые ветви.
Литавры цезуры, стремительной рифмы гарпун
пусть ловят его тишину в пятистопные сети.

Горящею глыбой февральского солнца растет

огромная крона твоя в отпылавшем закате, —
и мой амфибрахий напрасно к виденью простер
крылатые руны и строф нераскрытых объятья.

Тобой обожженный — я пепел сжимаю, скорбя.

Рука твоя тускло протянута мне из тумана.
Мой вечер настал. И я больше не встречу тебя,
утерянной верности дерево, Ulmus Montana.

ДУША ФОРМЫ

Посв. Антсу Орасу

Ты в арке сочетал строй истины и меры,
высокий свод стиха симметрией связал,
и в ночь отчаянья одним усильем веры
ты нежность властвовать призвал.

Что в ней? Зов странствия, что в юности любимый

певец своей Литвы, Мицкевич отдал нам?
Шекспировский сонет, как жар, в душе таимый,
иль Пушкина полдневный ямб?

Иль тайна Рильке в ней, которую ревниво

элегии хранят в сияньи строгих строф ?
Ночь Элиота в ней? Иль Данта luce viva?
Иль сумрак Донна странных снов?

Быть может, нежность — ритм, пульсация живая

цезуры, слога звон и образа расцвет?
Движение строки, которая скрывает
в себе уснувший самоцвет?

Пегаса вывел ты, и, окрыленный снова,

в короне гордой он и с надписью резной:
«Служу тому, чей стих таит в металле слова
дыханье ягоды лесной».

Всё прах, Учитель мой, — всё тлен. И в нем застынут

легчайшей мысли взлет и чувства глубина.
Пространство только есть и время, что не минут.
И форма сущего одна.

СЕНТЯБРЬ