Горная долина

Эта жизнь с резкими контрастами, почти лишенная полутонов, казалось, проникала в мою комнату через ослепительно яркие щели в бамбуковых стенах, когда Асемо склонялся над тетрадью. Наш урок часто продолжался почти до конца дня, когда улица за стенами хижины наполнялась голосами людей, возвращавшихся в деревню. Абсолютная увлеченность Асемо занятиями была как бы вызовом, брошенным жизни, чьи звуки доносились с улицы. Она трогала меня, тем более что я не питал никаких иллюзий относительно своих преподавательских способностей. Но было и нечто другое, и это было еще труднее объяснить: будущее, которого мальчик надеялся достичь с моей помощью, было абсолютно недостижимым для Асемо и его сверстников. Он уже вышел из того возраста, когда есть смысл тратиться на обучение ребенка, а без этого ни одна, даже самая скромная, надежда Асемо не могла осуществиться. Противоречие между будущим, к которому он тянулся, и прошлым, от которого пытался оторваться, все громче и громче заявляло о себе во время наших уроков в тихие предвечерние часы. Асемо еще не чувствовал этого и, возможно, мог бы не почувствовать еще много лет, но события, в которые он скоро оказался вовлеченным, весьма драматичным образом напомнили о том, что его ожидало.

Начались они примерно через шесть месяцев после того, как Асемо стал служить у меня. Был сухой сезон года, период самого активного общения между деревнями, когда устраивалось большинство празднеств. Те дни были какими-то особенно бодрящими, и, когда я просыпался, все мои чувства были обострены, как никогда.

Утро часто начиналось без обычного низкого потолка облаков и туманов, окутывавших деревню просвечивающей опаловой ватой, и ясные ночи мирно сменялись столь же ясными днями.

Однажды я проснулся с ощущением, что в хорошо знакомом окружении появилось нечто новое. Деревня безмолвствовала, однако воздух, казалось, вибрировал около моего уха, дразня память ворвавшимся в мой сон звуком, происхождение которого я не мог установить. Я лежал, внимательно вслушиваясь, надеясь, что звук обретет известную мне форму — но ключа не было. День едва только занялся. Было слишком рано для какого-либо движения в хижинах, и звук, оставивший во мне свой след, очевидно, происходил не из селения, а откуда-то извне. Я уже начал думать, что все это плод моего воображения, как вдруг звук раздался снова, заставив меня приподняться на локтях.

В последующие месяцы эти ноты слышались по многу раз в день, но для меня в них навсегда осталось что-то от этого первого утра — предрассветного воздуха, холодящего мои руки и плечи, брезжущего света на пустой улице, долины, открытой взгляду и не подозревающей об этом во сне. Звук этот трудно описать. Слишком много было в нем разнородных элементов и диссонансов, и совсем чужим был для меня лад этой музыки. Чистый воздух прекрасно проводил звук, и ноты, доносившиеся издалека, совершали на своем пути через откликающуюся эхом пустоту такие капризные витки и повороты, что их источник оказывался надежнейшим образом скрытым. Это была гулкая пульсация в басовом регистре, непрекращающийся взрыв нот, рвущихся из надорванного горла. На этом ритмическом фоне развертывался контрапункт более высоких нот, состоявший из повторяющихся секвенций, которые через известное время начинали восприниматься как мелодии. Оба элемента были соединены таким образом, чтобы они, контрастируя и дополняя друг друга, создавали единый эффект.

Как только первые звуки разрезали утренний воздух, люди зашевелились. Через деревню пробежали токи, которые постепенно превратились в настороженное молчание. За стенами моей хижины светало, когда странные звуки прекратились так же внезапно, как начались.

Потом, выйдя на улицу, я обнаружил, что люди только об этих звуках и говорят. У жителей Сусуроки не было никаких сомнений по поводу того, что это за звуки и откуда они исходят. Это были священные флейты гама, и их появление в это время года могло означать одно: гама решили провести самое значительное из празднеств гахуку — «идза нама».