Горная долина

Успех Хуторно означал, что Хунехуне остается единственным, если не считать Лотуву, неженатым членом группы, и он вскоре решил исправить это положение. Все повторилось сначала: отлучки, осоловелые от недосыпания глаза, раздражающая невнимательность к моим словам, но все же Хунехуне вел себя иначе.

Я взял его к себе на работу просто потому, что его привел Лотува. Опыта у него никакого не было, но я ведь не собирался обзаводиться хозяйством, подобным тем, которые можно было видеть в Хумелевеке, а Хунехуне производил впечатление добросовестного и приятного парня, что было важнее всего. Первые несколько недель у меня почти не оставалось времени для Хунехуне и его сверстников. Большую часть дня я отсутствовал и видел юношей только во время еды. По вечерам они обычно присоединялись к толпе гостей, занимавшей весь пол хижины, и служили мне переводчиками. Когда ко мне привыкли и количество гостей убавилось, я начал уделять мальчикам больше внимания, получая удовольствие от их общества и болтовни. Постепенно я привык все чаще обращаться к Хунехуне, когда нужно было что-нибудь сделать. Он часто приходил посидеть со мной, а когда я шел на отрог, то обычно именно он (пока не появился Асемо) вскакивал со своего места у очага на кухне и сопровождал меня.

Особое расположение, которое я начал к нему чувствовать, было формой бессознательной защиты от угрюмости Хуторно, скользкости Лотувы и агрессивности Хасу. Хунехуне был медлителен, его любознательная и общительная натура мешала ему сосредоточиться на своей задаче, если его что-то интересовало. По малейшему поводу (например, услышав голоса, доносящиеся с улицы) он бросал работу, чтобы задать вопрос или поздороваться, а через секунду уже болтал около дома, как будто делать было нечего. У юношей вообще оставалась масса свободного времени. Их было слишком много для возложенных на них обязанностей, и их праздность и отлучки создавали для меня неудобства, только если я торопился. Однако даже в тех случаях, когда Хунехуне сильнее раздражал меня, он всегда умел меня обезоружить. И не только на меня он так действовал — большинство людей относилось к нему снисходительно. Даже если они сердились на него, их раздражение обычно таяло в смехе. Я не мог его ругать, когда он, совершив промах, смотрел на меня с извиняющимся видом. Он не находил себе места от стыда, но, даже принимая его извинения, я знал, что измениться он не может. Вероятно, он был искренен в такие минуты, но очень уж живой у него был характер, слишком легко он отвлекался и слишком трудно ему было сосредоточиться. Ему доставляли большое удовольствие поручения, для выполнения которых приходилось иметь дело с людьми, — покупать продукты у женщин или оказывать первую помощь больным. Он мог при этом продемонстрировать элементарные навыки, которые для этого требовались, а заодно поговорить всласть. Часто мне хотелось, чтобы он столько же внимания уделял и своей работе, но я понимал слушателей, время от времени прерывавших смехом его слова. Входя без предупреждения на кухню, я находил его сидящим спиной к стене, с вытянутыми ногами и закрытыми глазами, полностью поглощенным звуками своего голоса и забывшим обо всем на свете.

Во многих отношениях он со мной держался с такой же откровенностью, как с другими, во всяком случае чувствовал себя свободнее, чем любой из его сверстников. Он с радостью делился тем, что знал, хотя не всегда был лучшим источником информации. Юноши его возраста не имели голоса в общественных делах и не знали многого, что касалось старших, но с этой оговоркой Хунехуне, пожалуй, удовлетворял мою любознательность, как немногие другие. Большинство гахуку не привыкло давать объяснения своим поступкам или объективно их оценивать. Им быстро надоедали мои вопросы; если я проявлял настойчивость, она их раздражала, и, чтобы избавиться от необходимости думать, они часто заявляли, что ничего не знают о предмете моих расспросов. Но Хунехуне, казалось, действительно хотел мне помочь и даже жалел, когда не мог этого сделать из-за отсутствия сведений. Он часто через несколько дней вновь возвращался к невыясненному вопросу и сообщал, что за это время расспросил «больших» людей и они объяснили ему то, что я хотел знать. Он бывал страшно доволен, когда чужаки удивлялись тому, как хорошо я знаю местные обычаи. Иногда я слышал, как Хунехуне преувеличивает мои знания, но встречал взгляд юноши, просивший не опровергать его слова. Сведения от Хунехуне я получал не в формальных интервью. Он сообщал мне их, когда мы с ним отдыхали где-нибудь в тени на отроге или когда он без спроса входил в мою комнату в послеобеденные часы и молча ждал, пока я освобожусь для разговора. Все это естественным образом вытекало из наших отношений.