Горные орлы

От обильного пота, струившегося по телу Остапа Забурун-Загоряйного, голубое трико его почернело, болталось на нем, как тряпка. Казалось, за полчаса толстяк похудел на много килограммов. Он явно боялся быстрого, как барс, борца с железными руками, от объятий которого у него немели мускулы и трещали широкие кости.

И все-таки, сколь ни увертывался «человек-гора», тем же неожиданным броском Вениамин Татуров опять схватил его в свой «сибирский медвежий браслет», как об этом говорили зрители после борьбы.

Люди вскочили со своих мест. Напряженно ожидая скорого конца схватки, судья приложил свисток к губам. И «человек-гора» рухнул всей тяжестью десятипудового тела на ковер. Остап Забурун-Загоряйный был положен на обе лопатки неизвестным борцом, красноармейцем-сибиряком, на сороковой минуте борьбы.

После свистка судьи Вениамин вскочил с поверженного противника и, вскинув обе руки кверху, просиял улыбкой счастливого победителя.

Большому авторитету Татурова в колхозе в какой-то степени помогало, несомненно, и его физическое здоровье, всегда бодрый, подтянутый вид.

Два чемодана политической и сельскохозяйственной литературы, которые Татуров привез после службы в Красной Армии, как шутили некоторые черновушане — «в подарок Аграфене», были не просто прочтены им, а проработаны с большой тщательностью. Татуров очень скоро увидел прямую зависимость хозяйственных успехов, дисциплины труда в колхозе от политической сознательности его членов.

— За ручку он у нас никого не водит, но если кто сбивается с шагу или хоронится за чужую спину, тут уж у него нет ни свата, ни брата — подправит так, что второй раз не собьешься, не увильнешь, — говорили о нем черновушане.

Вернувшись домой из Светлоключанского совета, Татуров начал наверстывать упущенное.

— Вдвое больше нам надо теперь работать, вдвое умнее каждый день проводить. У Рахметова, о котором я вам говорил, не пропадало ни одной минуты зря. А тогда они в большинстве еще только разговаривали да тайком мечтали о социализме, а мы строим его.

На столе Татурова всегда были газеты, книги.

— Без пищи проживу не менее восьми суток, без газеты, без книги пропаду на третий день, — смеялся Вениамин.

Даже Селифон, несмотря на всегдашнее спокойствие и веселость Вениамина Ильича, испытывал перед ним иногда некоторую робость. В нем он видел человека, смотрящего далеко вперед, глубоко сознающего свою правоту. При нем он старался сдерживать свою горячность, походить на него упорством в чтении книг, так же, как он, не связывать инициативы других, не вмешиваться, а только помогать и направлять там и тогда, когда это было нужно.

После того как члены правления артели обсудили выгодное предложение директора совхоза, могущее в один урожайный год прочно поставить на ноги подорванное хозяйство колхоза, Вениамин Ильич вернул всех к прерванному вопросу:

— Теперь, когда мы имеем возможность чуть не вдвое расширить наш посевной массив совхозными тракторами за счет никогда не паханных увалов, грив и еланей, вопрос о семенах встает еще острее: не посеешь — не соберешь.

Вениамин Ильич старался держаться непринужденно, всем видом своим показывая, что вопрос этот не должен вызывать двух мнений.

— Распространяться, тратить время не стоит. Надо показать хороший пример беспартийным колхозникам, и тогда колхоз сам обеспечит себя семенами, без помощи государства. Я отдаю зерно, какое находится у меня в амбаре. Его там около полусотни пудов, десять пудов оставляю себе, — и Татуров веселыми глазами посмотрел на потухшее вмиг лицо жены. — Знаю, дома Груня спросит меня: «А как же сами? А из чего я лепешки тебе стряпать буду?..» Ну, я ей отвечу, как в том стихотворении Некрасова, которое называется «С работы». Только бы не обиться, давно я учил его… — И Вениамин прочел стихотворение с замечательными заключительными строками:

Ну, и без хлеба улягусь я, грешный,
Кинь под савраску соломки, жена!

Видите, больше о савраске беспокоился тот несчастный единоличный крестьянин, потому что конем кормился: пахал, бревна на нем возил. Ну, а мы не единоличники: на нас теперь тракторы будут пахать. «Стальной савраска» — в этом наше спасение. И вся наша забота теперь только о семенах… Об одних только семенах, товарищи. Вот и я отвечу своей Груне, — повертываясь к жене, невинно улыбаясь, закончил Вениамин Татуров: — А разве нам не хватит десяти пудов, Грунюшка? Зато осенью и государство накормим и самим вдоволь останется.

— Ловко он под тебя, Груня, подъехал, со стишком-то! — засмеялась Матрена.

Лишь только сел Татуров, Селифон и Матрена тоже попросили записать на семена зерно, какое имели в своих закромах, — по тридцать пудов.

Герасим Андреич, помявшись, с тяжелым вздохом записал десять пудов. Вениамин нахмурился, но промолчал, только как-то глуховато крякнул.

К столу подошла Христинья Седова и попросила записать все зерно, какое она имела, на семена.