Горные орлы

— У меня его, мужики, мешка четыре, думаю, наберется. Когда наседку на яйца сажаешь, нечего яйца считать да ужиматься: клади сколь только может прогреть-вывести клушка. А тут она, земля-матушка, совхозными тракторами будет поднята. Осенью с лихвой возвратится, — сказала она радостно.

Герасим Петухов цифру «десять» против своей фамилии исправил на «двадцать», и обступившие стол черновушанские коммунисты облегченно вздохнули.

17

Коней до поскотины провожали всем колхозом. Так уж исстари заведено на Алтае — после весенних работ оставляют в деревне только меринов, а весь молодняк, кобыл, косячных жеребцов до первых снегов — на привольные пастбища, под присмотр опытного табунщика.

Дни выгона лошадей в горы и возвращения в деревню считались пастушьим праздником. В эти дни вечный джетак[32] Рахимжан был желанным гостем в доме любого кержака-богатея. Каждый старался угодить табунщику горячей шаньгой, стаканом медовухи.

— Ты уж там смотри за Игренюхой. Она у меня жереба и жалуется на заднюю левую.

— Жеребеночка сбереги! — наказывали ребята.

— Соль выйдет — накажи: доставим. Да нашу соль чтоб наша только скотина лизала…

И каждого выслушает Рахимжан: какая лошадь опоена, у какой насосы спускать надо, какого третьяка объездить под седлом.

А в день, когда должен пастух пригнать табун из гор, выйдут черновушанцы далеко за поскотину и слушают, не гудит ли земля под кремневыми копытами одичавших за лето, отгулявшихся лошадей. Каждому хочется увидеть приплод, окинуть хозяйским глазом сытых, с лоснящейся на солнце шерстью, колыхающихся на бегу, неузнаваемо раздобревших коней.

Пугливо храпят лошади, косят на толпу глазом и, налетая одна на другую, горячей разномастной лавиной втекают в улицы и переулки деревни, в раскрытые настежь ворота родных дворов. Сзади шумит возбужденная, пестрая толпа, радостно вдыхая густую струю бодрящего конского пота.

Но таких проводов, какие устроила артель «Горные орлы», Рахимжан не упомнит за двадцатилетнюю пастушескую работу.

На площади был организован митинг с флагами, с музыкой, с речами.

Вениамин Татуров говорил о коннице в гражданской войне, о Буденном — энтузиасте коневодства, о высоком мастере своего дела, «главном хозяине» колхозных лошадей — Рахимжане.

— Я знаю, ты выходишь их, Рахимжанушка, как мать дитенка. А горно-алтайский колхоз долго еще будет силен конем. Да и родине в трудный момент конь — защита.

Пастух стоял на глазах у мужиков всей деревни и взволнованно мял малахай.

Жена его, старая Робега, нарядившаяся в белоснежный платок — жавлук, стояла вместе с колхозницами и неотрывно смотрела на мужа. Завтра с завьюченной, изношенной до дыр юртешкой она прикочует к нему в горы и будет вместе с табуном передвигаться с одного пастбища на другое, а сегодня Робега хочет насладиться торжеством проводов ее Рахимжана.

Пастуху же хотелось скрыться куда-нибудь и выплакать потихоньку свою большую радость.

Под марш, сыгранный на баяне Иваном Лебедевым, Вениамин Ильич вручил Рахимжану новый халат, сапоги, две пары белья и огненно-красный медный чайник.

— Эта посудина тебе пуще всего пригодится. Твой-то, сказывают, прохудился, — видя волнение Рахимжана, сказал Татуров.

Старик прижал подарки к груди.

…С гор в долине видна река. Вздувшаяся от дождей, стремительная в порогах, отсюда она кажется Рахимжану белой, как любимый его косячный жеребец. Пастух часами смотрит на строгого хозяина табуна. Жеребец подолгу стоит неподвижно вблизи пасущегося на поляне косяка.

Ниже — кедровники. Там опасность. По ветру, всегда гуляющему на вершинах, жеребец не раз улавливал запахи зверя. Высоко вскинув голову, раздув жаркий храп, жеребец слушал. Но и слушая, ни на минуту не упускал он из виду глупых беспечных стригунчиков… Одна из самых озорных, молоденькая золотисто-рыжая кобылка, задорно взвизгнув, поддала задом вороного лончака[33] и со всех ног бросилась к лесу. В несколько прыжков косячный жеребец осадил ее. Он был еще очень далеко от шалуньи, но она уже слышала гневный его поскок. Звон подкованных его копыт[34] грознее пронзительного окрика пастуха.

Рахимжан любовался стремительным бегом ревнивого жеребца. Кодачи оттеснил от леса табун на открытую поляну и снова замер на высоком пригорке.

И даже Рахимжана, много перевидавшего на своем веку добрых косячных сторожей белый табунный жеребец Кодачи поражал неутомимой бдительностью.

— Когда только и ест он! — делился мыслями пастух с Робегой. — Рано-рано, зорькой, хватит немного и снова смотрит. Опустит морду в траву, а уши как у каскыра[35]. За таким жеребцом пастуху — сало копить.

Высокогорная луговина пылала крупными альпийскими цветами. Здесь еще только распускалась пахнущая медом весна. Желтое и багровое пламя цветов неудержимо вырывалось из густых, сочных трав.

Высоко в небе парили орлы. Пастух знал, что на обрывистом утесе у них — гнездо. Несколько лет наблюдал Рахимжан за жизнью сильных, смелых птиц. Не раз приходилось видеть ему, как орлы падали на землю, мертво хватая стальными когтистыми лапами зазевавшегося зайца, тетерева, глухаря, а иной раз и молодую косульку.