Горные орлы

После вечерней дойки пришли с молочной фермы жены близнецов. Новость об изгнании молодым председателем их мужиков с поля была известна на ферме уже в обед.

За ужином никто не проронил ни слова. И это молчание было тяжелее любой ссоры.

Не выдержал Елизарий и, облизывая ложку, криво улыбаясь, сказал:

— Ну вот, бабы, теперь мы на ваши трудодни перешли. Не угодили новому председателю… Не прогоните? — попытался засмеяться он, но даже и Ериферий, всегда и во всем копировавший брата, не поддержал Елизария.

Легли близнецы раньше обычного, но долго ворочались на постелях.

— У каждого живот заболеть может… — негромко сказал Елизарий.

Он знал, что брат не спит, но Ериферий не отозвался.

Утром братья решили идти за хариусами, но крючки у лесок кем-то были оборваны, а попросить не у кого — народ чем свет уехал, ушел в поле.

Братья разошлись в разные стороны: Елизарий — за ягодами, Ериферий — по грибы. Это был первый случай, когда они были в тягость друг другу.

В обед снова сошлись в прохладном погребе.

— Врут, позовут, — сказал Елизарий.

— Я тоже так думаю, что позовут, — мрачно отозвался Ериферий и замолчал.

Ужин был еще тяжелее, чем вчера. Женщины, как назло, говорили о том, что обещают в магазин на хлебозаготовку и готовые шерстяные юбки, и шелковые чулки, и мужские пиджаки с жилетками.

— А хлебец-то сыплется… Позовут! Убей бог, позовут! — сказал Елизарий.

— Я тоже так думаю, — еще мрачнее сказал Ериферий и поспешно вылез из-за стола.

Но он не отправился спать, как обычно, а, боязливо озираясь, надел картуз и тихонько вышел за дверь.

…Не успел Ериферий переступить председательский порог, как запыхавшийся Елизарий стоял уже рядом с ним.

Селифон Абакумыч писал сводку. Лица близнецов ему были видны плохо, но по тону их голосов Адуев понял все.

— Селифон Абакумыч, — начал, как всегда, Елизарий, — прости ты нас Христа ради…

— Поправились мы, вот с места не сойти… — присоединился Ериферий.

Адуева разбирал смех, но он сдержался и сказал строго:

— А я думал, у вас совсем совесть потеряна, мужики.

21

Герасим Андреич решил со своей бригадой на все жнитво и молотьбу переехать в поле.

— Сами посудите, товарищи: золотые часы и утром и вечером на езду теряем. Ну, бабе там хлебы испечь, рубахи постирать, у нас же вся забота в пшеницах. А они вон какие нонче…

По примеру первой бригады в поле переехали и лебедевцы.

В помощь Герасиму Андреичу к первой бригаде прикрепился Вениамин Татуров. Селифон пошел к Ивану Лебедеву. Рядовых коммунистов тоже распределили поровну.

По просьбе Адуева совхоз «Скотовод» выделил горно-орловцам две молотилки.

На токах закипела круглосуточная работа. Азарт соревнования в уборке захватил всех, от стариков до ребятишек, перебросился в соседние колхозы. Об этом позаботился Вениамин Ильич.

«Не для чужого дяди — для себя и для родного советского государства стараемся: наше богатство — его сила. Его сила — наше богатство и счастье», — эти слова, записанные Татуровым в договоре на соцсоревнование между колхозами, через газету облетели весь район.

Зато не только в Черновушке, но и по всему горному Алтаю не было еще случая, чтоб с хлебом отмолотились к средине октября. Об этом только мечтал покойный Дмитрий Седов.

По настоянию Быкова место, предоставленное области на Всесоюзный съезд колхозников-ударников, отдали «Горным орлам».

Черновушанцы выдвинули двух кандидатов: председателя Адуева и конюха Рахимжана.

Пастух испугался. На все уговоры Вениамина Татурова он упорно твердил:

— За что рассердился?! Как брошу лошадей?! Пожалиста, не надо! Сделай милость, не надо!.. — В глазах Рахимжана дрожали слезы.

Старая Робега, встревоженная за мужа, попросила слово первый раз в своей жизни.

— Куда попал маленький, темный человек в большом городе! Пропал Ракимжанка, заблудился Ракимжанка, свой край сроду не найдет…

Накануне Станислав Матвеич сообщил Селифону Адуеву:

— Марина пишет, собирается приехать в Черновушку вместе с назначенным в совхоз начальником политотдела.

«Замуж, значит, вышла… Значит, всему конец…»

Селифон ни слова не ответил Станиславу Матвеичу.

В конце января Адуев стал собираться в Москву.

22

И какая же сверкающая даль! Сколь же прекрасна светлая наша страна! Величайший в мире народ выбрал, обжил, немеркнущей в веках драгоценной кровью своей отстоял в годины лихолетий. Кровью и потом удобрил тебя, родная моя земля.

Горы, леса, ширь — конца-краю нет…

Кому не понятна гордость тобою и нежная сыновняя любовь к тебе?!

Какой лютый враг может выжечь любовь к тебе?

Скорей темные леса твои опрокинутся корневищами в небо, а вершинами врастут в землю, чем выжгут из сердец твоих сынов вечную, неискоренимую любовь к тебе…

Да и как можно выжечь, искоренить то, что вошло в кровь человека с молоком его матери! Когда он малым ребенком уже любил тебя, сидя в зимние стужи на теплой печке, вздрагивая от выстрелов мороза в углах избенки и слушая чудесные сказки седой, подслеповатой бабки.

Родина! Теплый полынный ветер тихих осенних твоих полей! Синее небо с вендами журавлиных стай! Необъятна ты и величественна, как океан.