Горные орлы

— Надо смотреть вперед: нынче посевов у нас полтыщи га, а на будущий год будет их тысяча. По таким полям и такому подгону, как нынче, надежда на серп плохая. Вношу предложение: ко всем нашим сенокосилкам пристроить полки. И косить машинами. На поделку полков хватит сегодняшней ночи и завтра до обеда. С обеда начнем косовицу пшенички. Всю наличную силу, от мала до велика, бросим вязать. Заготовку вязок бригадирам обеспечить заранее. Две лобогрейки дает совхоз. Готовность полков к сроку беру на себя. Я кончил, — Адуев сел. По разгоряченному его лицу сбегали темные струйки пота.

Вениамин Ильич объявил, что трудодень в этом году, в переводе на деньги, только по меду, маральему рогу и молочной ферме обещает потянуть около восьми рублей. А хлеб, а пушнина, а кедровый орех…

— Одним словом, увесистый трудодень! Предлагаю нашим массовикам, — Татуров взглянул на комсомолку Груню Овечкину, — подробно осветить этот вопрос в стенновке. Думаю, что будет это не вредно, — Вениамин Ильич хитро прижмурился и тоже сел.

Черноглазая, красивая, как и ее отец, Груня Овечкина поспешно что-то чиркнула карандашиком в блокноте.

Председатель вручил бригадирам наряд на завтрашний день, график уборки хлебов на пятидневку и распустил людей.

Так началась страда.

Погонщики крикнули на лошадей. Машинисты нажали педали застрекотавших лобогреек и переоборудованных сенокосилок.

Полотна кос врезались в пшеницу. С полков машин полетели первые «горсти» на жнивник.

Люди приступили к вязке. Соединенный труд лошадей, машины и человека более чем в сто раз опережал серп даже в самых проворных руках жнеца.

На сброшенный с полка сенокосилки валок сухой пшеницы падала с раскрыленным осочным поясом вязальщица. Перехватывала валок по середине и, нажимая коленом, закручивала тугой сноп.

Со стороны казалось: быстро идут кони, уходят стрекочущие машины, бегут и падают люди, ловят и давят золотые волны, а они все зыблются и зыблются, как след за пароходом.

Солнце заливало сухой, словно порох, жнивник. С неумолкаемым стрекотом, не останавливаясь больше чем на одну-две минуты, чтоб пустить олеонафту на косогон и шестеренки, кружили в созревших хлебах машины.

Первая и вторая бригады соревновались и в косовице и в вязке «вслед за машинами».

Работа была азартна, никому не хотелось, чтоб зерно осыпалось, «уменьшился бы вес трудодня», как писали комсомольцы в стенной газете.

Но труд был тяжел. Старики — «петуховцы» выбивались из сил, не хотели сдаваться молодежи — «лебедевцам».

Герасим Андреич остановил председателя и, с трудом сдерживая гнев, заговорил:

— Селифон Абакумыч! Это же не близнецы, а сплошная смесь лукавства, лени и обжорства. За котлом — первые, на работу — последние. Третий день проклятые толстяки являются на поле, когда все уже наломаются досыта. И каждый раз у них отговорочки: то обутки чинили, то бабы с завтраком задержали. Народ негодует, Селифон Абакумыч.

Но и на лице бригадира тоже было явное выражение гнева.

Адуев ничего не сказал бригадиру, а на следующее утро рано приехал к петуховцам. Близнецов не было. Явились они, как всегда, с опозданием. Тут их и встретил молодой председатель.

— Доброго, ох… доброго здоровьица, Селифон Абакумыч! — в один голос, охая, чуть не плача, простонали розовощекие Елизарий и Ериферий, держась за объемистые, мягкие животы.

Сдерживая злобу, Адуев поздоровался и, глядя братьям в глаза, спросил:

— Вы что же, к нам из Светлого ключа прибыли? (Светлоключанский колхоз славился на весь район своей отсталостью.)

— Да мы, ох… Селифон Абакумыч, животами расстроены! Бабы, будь они прокляты, жирной похлебкой вечером накормили!.. — еще крепче вдавливая перевесившийся через опояску живот, вскрикивал, корчась от «боли», Елизарий.

— То есть всюе-то, ох… всюе-то ноченьку, Селифон Абакумыч, вот провалиться мне на этом самом месте… — в тон брату простонал Ериферий.

— Хватит! — сказал председатель, взбешенный явною ложью близнецов. — Идите домой и поправляйтесь. И чтоб, Герасим Андреич, — Селифон повернулся к бригадиру, — без моего разрешения на работу их не допускать!

Адуев сел на лошадь и поехал во вторую бригаду. С лошади он еще раз крикнул близнецам:

— Самое время сейчас в холодке лежать, когда вот-вот хлеб посыплется! Идите же, я вам говорю!..

Свищевы постояли у бригадной коновязи и потянулись домой.

В деревне было пусто.

— Сурьезный, чего доброго… — Елизарий не договорил и зашел в сырую прохладу погреба, уставленного кринками и горшками с молоком и простоквашей.

— Неси-ка калач, пополуднуем, братка, — позвал он Ериферия.

Братья выпили по кринке молока, съели по горшочку простокваши и тут же задремали, привалившись к стенке.

Первым проснулся Елизарий и долго не мог понять, где он. Вскоре проснулся Ериферий и предложил:

— Пообедаем, братка…

Они пошли в дом, вытащили из печи чугун со щами, приготовленными к вечеру, и пообедали.

— Оно конечно, но… — начал было Елизарий и замолчал.

Время тянулось, как езда на быках. Поздно вечером пастух пригнал стадо, народ вернулся с поля, деревня наполнилась шумом и движением.