Горные орлы

Сна не было. Селифон зажег лампу и стал читать. Но и читая, думал о другом: «Грамота маленькая, а тут: и молочная ферма, и посевы, и маральник, и пасека, и охотничий промысел, и мельница — закружишься…»

Читаемое плохо воспринималось, но он заставлял себя сосредоточиться, читал до утомления. И тогда потушил лампу. Из темноты возникло меловое лицо Герасима Андреича.

«В таком хозяйстве оставили человека одного, а после Опарина и дисциплинка разболталась».

Сейчас Адуев готов был во всем оправдать Петухова.

Укрылся с головой. Сна все равно не было.

«Где ж были все мы, что не помогли ему избавиться от этакой мужицкой жадности?»

Оделся и вышел. На узком рукаве Черновой шумела колхозная мельница.

Ночью вода казалась густой, темно-зеленой. Грохот подливного обомшелого колеса разбудил давние воспоминания. С детства Селифон любил и сказочно-жуткую таинственность мельничного амбара ночью, с русалками в омуте, с волосатыми лешими на пеньках, и веселую суету мужиков у возов, и теплый запах раздавленного жерновами зерна.

Дверь и крыша над дверью трясшегося амбара были белы от мучной пыли. Селифон вошел. За шумом колеса, стуком шестеренок шагов его не было слышно. В амбаре тускло горела лампа. От ворвавшейся струи ветра огненный язычок вздрогнул. Колхозный засыпка, щуплый старик Макар Синегубов, вымазанный в муке от сапогов до шапчонки, повернулся и, увидев вновь избранного председателя, испуганно отдернул руки от мешка, завязывать который он только что собирался.

Селифон поздоровался. Заслоняя мешок, старик сел на него. Внутри мельница еще больше была запорошена мучной пылью. Конец шнурка, свесившийся над ларем, от густо осевших на нем мельчайших мучных пылинок казался мохнатой, жирной гусеницей. Бревенчатые стены, пол, стропила — все было покрыто толстым белым слоем.

— Сколько добра пропадает! — заговорил Адуев, не спуская пытливых глаз с мешка.

Засыпка поднялся.

— Страсти господни, Селифон Абакумыч! Да опять же, большое дело завсегда распыл на сторону имеет…

Адуев сунул руку в мешок с мягкой, как пух, мучной пылью — «бусом».

— Я вот с неделю самую малость из-под жерновов повыметал и полный куль бусу колхозу приэкономил. Думаю: может, свиней заведут. Лошадям в сечку тоже первое дело…

Старик говорил без умолку. Селифон все так же пристально смотрел засыпке в глаза. Синегубов смутился:

— Как на духу, вот не дожить мне до светлого христова воскресенья… Дай, думаю, поберегу. Может, я в ударники мечу, Селифон Абакумыч…

— Воруешь, значит, потихоньку колхозное, Макар Макарыч… — Разговаривая со стариком, Селифон продолжал напряженно о чем-то думать и чему-то иронически улыбался.

Это-то больше всего и смутило засыпку: «Ведь поймал меня… а сам ухмыляется…»

Адуев вышел из мельницы и направился к Теремку. В глубине леса зелень пихт казалась совсем черной.

Сел на пенек.

Еще в мельнице обсыпанный мучной пылью конец шнурка натолкнул Селифона на решение вызвать с пасеки Станислава Матвеича и заказать ему глухие крышки для мельничных ларей и деревянные чехлы на жернова. Вора-засыпку взгреть на первом же собрании и наладить строгий учет буса. Вспомнил, что у Автома Пежина на бусе от маленькой мельничонки-мутовки жирели свиньи.

«Почему до сих пор у нас нет свиней? А сколько в других делах от недогляду колхозного добра «в распыл» идет?.. Где были мы, партийцы? И почему за всем хозяйством должен следить только председатель, секретарь ячейки да бригадиры?.. Надо поднять всех честных колхозников»…

Вспомнил, как больно отстегал его дедушка Агафон за то, что он, двенадцатилетний мальчонка, забыл снять с оглобли новый чересседельник и ремень изгрызла собака. А вот на ферме разбросан инвентарь, не чищен скотный двор.

«К дьяволу Кузьму! Назначить Матрену. У Кузеньки одна заботушка — о соболином промысле…»

Мысли в разгоряченной голове метались беспорядочно.

«Да, да, только всех, поднять всех на разгильдяев, на лодырей! Ведь давно же говорил об этом Вениамин, а я тогда пропустил его слова мимо ушей».

Утром не лез кусок в горло. И хотя было еще очень рано, Адуев собрался идти в правление.

«С чего начать? Как начать?» — С надетой на голову фуражкой сел у окна.

Адуев сознавал всю важность первых шагов в новой своей работе: за ним будут следить сотни не прощающих и малой ошибки глаз. Он хорошо знал себя, свою резкость, горячность.

«Придется ломать характер».

В его теперешнем положении были тысячи молодых председателей колхозов.

«Как-то проводили они свой первый день? Почему нет у нас такой школы, где бы учили, как культурно руководить большим, многоотраслевым колхозом?..»

Все раздражало его сегодня — и возня Фроси на кухне: «Дерево! Никакого ей дела нет до того, что у меня на душе!», и медленно занимающееся утро… «Должно быть, никогда и не рассветет сегодня!» А когда увидел входящего в дом веселого, свежего Вениамина Ильича, обрадовался ему, как заплутавшийся в тайге ребенок неожиданно встреченному доброму старому пасечнику.

— По лицу вижу — не спал, — здороваясь, сказал Татуров и сел на лавку.

— Промучился ночь напролет. И читал, и ходил на мельницу, и по деревне слонялся.