Горные орлы

Матрена Погонышева».

В тишине скрипнула дверь. Селифон увидел у порога широкое бледное лицо Матрены. Заметили Погонышиху и черновушане и почтительно расступились.

Большая, как мужчина широкоплечая, прошла она к столу президиума. Толстые щеки ее подрагивали, но голову она несла гордо.

Вениамин Ильич схватил руку Матрены и, крепко пожав, сказал:

— Спасибо! Обрадовала! Другим пример показала!..

На все еще бледном лице Погонышихи вспыхнула улыбка, из глаз хлынули слезы, но она не стыдилась их.

В тот же день вечером Селифон Адуев написал большое письмо секретарю райкома Быкову. Письмо закончил он так:

«…прикажи подобрать для нашей избы-читальни книжки не только по хозяйству (брошюр по силосованию да по откорму свиней во всех избах-читальнях хоть пруд пруди)! Нет! Дайте нам и такие книги, как произведения «Казаки» и «Воскресение» Льва Толстого, что я привез из Москвы. Очень прошу лично для меня найти геометрию, чтоб мог я изучить хорошо треугольник. А то при замерах запашных клиньев в косогорах бригадиры путаются и записывают на глазок. А некоторые колхозники недовольны, что, не высчитав точно, налог платим за полный гектар, когда нужно платить, может быть, всего за половину.

С ком. приветом

С. Адуев»

27

Поднимались на Большой Теремок. Дул теплый влажный ветер.

Марина плотно закрыла глаза.

…Он подошел к ней и крепко обнял. Она прижалась к нему, шептавшему ей что-то бессвязное, милое…

Марина открыла глаза и встряхнула головой: все пропало.

Впереди был мучительно длинный подъем, который, как казалось ей, никогда не кончится. Марина покосилась на подругу: Марфа Даниловна, приморенная ярким мартовским солнцем, дремала.

Марина снова смежила веки.

…Раннее, раннее утро. По деревне заливаются петухи, гогочут гуси, призывно мычит корова. И под гомон наступающего дня захлестывают, обжигают бессвязные, нежные слова…

И долго еще в шумах падающего дождем молока слышатся ей звуки его голоса. Пухнут, поднимаются в подойнике кружевные разводы молочной пены, беззвучно лопаются мелкие пузырьки, а она смотрит на них и ничего не видит и замирает от радостной дрожи…

Марина вылезла из кошевки и, опираясь на грядку, пошла рядом. Ей казалось, что налегке взмыленные кони пойдут быстрее.

Вскоре она опередила лошадей на два поворота. Оглянувшись, увидела, что ямщик с облучка кошевки безразлично помахивает кнутом, а Обухова по-прежнему дремлет. Казалось, что никому-никому, кроме нее, не важно, что они одолевают последний подъем, за которым «его» деревня.

Кони поравнялись с Мариной. Проснувшаяся Марфа Даниловна, подтрунивая над нетерпением подруги, почему-то на украинском языке безнадежным голосом сказала:

— А за ций горой — ще гора!

На гребне Большого Теремка ямщик оправился на облучке и подобрал вожжи:

— Теперь на боку скатимся.

Марину, заслонившись ладонью от солнца, неотрывно смотрела на распластавшуюся внизу деревню. Застилавшие ли глаза слезы мешали ей найти «его» дом или изменившийся за эти годы пейзаж деревни был тому причиной, но только она так и не отыскала того переулка, который не раз так живо представляла в дороге.

Обухова что-то говорила об «очаге раскола», о «сибирской сечи» (за дорогу она прочла книжку об алтайских старообрядцах). Сани подбрасывало на раскатах. В передок постукивали комья талого снега. На крутиках ямщик с натянутыми вожжами запрокидывался назад. Гнедой рослый коренник, приседая на круп, вспахивал бурую роскисель дороги. Налегая на шлею, он под самую дугу вскидывал голову с запотевшими у основания ушами. Подтянутая каурая пристяжная шла с болтающимися постромками.

И от щемящей ли сердце стремительности спуска или от волнения на ресницах Марины дрожали слезы, и она не смахивала их, не поправляла сбившегося на плечи пухового оренбургского платка.

На последнем широком повороте кучер уже не сдерживал лошадей, по извечной ямщицкой манере лихо влетел в улицу.

Марине казалось, что перед расплеснувшейся за последние годы и вширь и в длину деревней расступились горы, отбежала обрубленная тайга. Неизменной осталась только река с выступившей поверх голубого льда аквамариновой водой.

Такой неузнаваемо маленькой показалась полянка — место весенних и летних игрищ. Черный, полуобгорелый домик Виринеи Миронихи, знаменитый зимними посиделками и смешными выходками «пересмешницы-ахтерки», покривился. Выросла новая улица отделившихся молодоженов и новоселов. Сверкающие струганой древесиной вновь построенные дома и избы излучали скипидарный аромат сосны и пихты. И только ближе к центру деревни замелькали раскольничьи расписные ставни, вычурно-резные, как иконостас, ворота, окна тоже в резных наличниках, хитрых и тонких, как кружева.

Обухову поразило обилие домов, повернувшихся к улице спиной. Ямщик-бородач, раскольник, ткнул кнутовищем в сторону избы Опояскиных и сказал:

— С умом строились старики: все окна во двор — от мирского соблазну дальше. Меньше грешил народ, а теперь девка еще не поспела, глянула в окно, — и вот тебе искусы всякие… Значит, вам в совхозовскую дирекцию? — закончил он вопросом к Марфе Даниловне.