Горные орлы

Марине неудержимо захотелось проникнуть в его мысли. Она долго боролась с желанием встать с постели, подойти к нему, обнять его за шею и заглянуть в глаза. Но обида ее не прошла: как он мог забыть о ней сегодня? Чувство гордости не позволяло ей первой подойти к нему.

Селифон перечел подчеркнутое место еще раз и неожиданно сказал вслух:

— А я и не любил, не любил ее…

Марина бесшумно спустила босые ноги на пол. Не дыша, сделала первый шаг, но половица скрипнула. Селифон обернулся, увидел Марину и схватил со стола книгу.

— Прочти!

Марина оперлась на него грудью и через плечо стала читать отчеркнутые строчки:

«…возникает новое нравственное мерило для оценки половой близости; теперь уже спрашивают не только о том, в браке или вне брака происходит половая связь, но и о том, порождена ли она любовью и ответной любовью или нет?..»

Волосы жены щекотали ему лицо. Запах родной и близкий исходил от них. Хотелось, как ребенка, посадить ее к себе на колени. Левая рука Марины, лежавшая в его руке, начала дрожать. Она зябко переступила с ноги на ногу.

— Простудишься, — в ухо жены шепнул он, повернувшись на стуле, — ложись, простудишься.

Марина легла и закрыла глаза. Усталое ее лицо, оттененное ресницами, казалось еще бледнее, родинка над правым уголком верхней губы проступала отчетливей. Селифон подошел к кровати и укрыл похолодевшие ее ноги одеялом.

— Спи! Я почитаю еще — завтра ведь тоже праздник. Завтра Марфа Даниловна просила показать ей все наше хозяйство, — без видимой для Марины связи заговорил он об Обуховой.

Марина лежала не открывая глаз. Селифон постоял с минуту и тихонько вернулся к столу. Вскоре он снова увлекся чтением, перевертывал страницу за страницей.

И фраза Селифона «А я и не любил ее», и подчеркнутые им строки из Энгельса о браке, над которыми так долго думал он, и все его поведение после вечеринки, а особенно этот неожиданный переход к Марфе натолкнули Марину на страшное подозрение. Она вспомнила весь сегодняшний день с прихода Марфы Даниловны. Припомнила, как вспыхнули глаза подруги, когда она повязывала ему галстук, как необычно была возбуждена весь вечер и обращалась только к нему. Взвинченное воображение Марины работало полным ходом.

«Завтра Марфа Даниловна…» — значит он весь вечер только и думает что о ней…»

За ночь Селифон прочел книжку от корочки до корочки. Трудные места брал напором: перечитывал по нескольку раз, словно сквозь густой шиповник продирался.

Уснула Марина, очевидно, очень поздно, потому что в окно она увидела лиловеющие громады облаков.

А он все еще не ложился.

То, что узнал Селифон из небольшой книжечки, потрясло пылкое его воображение. Его поразили титанические размеры знаний Энгельса, стойкость и убедительность доказательств.

В эту ночь Селифон понял, что еще ничего, ничего не знает. Что до сего времени он был слеп и, как слепой, случайно натыкался на случайные счастливые тропки и случайно брел по ним. Брел и даже убежден был, что ведет кого-то за собою. Думая о себе, Селифоне Адуеве, с прошлыми своими суждениями, иронически сказал вслух:

— Семья — она и семья. Вот тебе и семья! Царизм? Свергнули, и все. Глупец! Глу-у-пец!..

Ему показалось, что за эту ночь он на голову вырос уже только потому, что понял: нельзя быть спокойным при таких ничтожных знаниях, как у него.

Углубившись в Энгельса, Селифон почувствовал, что он словно впервые попал в тайгу, испещренную невиданными им следами. А разгадать их необходимо. Остаток ночи промелькнул незаметно. Утро застало его за чтением.

Проснувшаяся Марина удивленно смотрела на все еще читающего мужа.

Наконец Селифон встал из-за стола и с наслаждением, до хруста в суставах, потянулся.

— Ну, Марфа Даниловна, хотел бы я знать, что ты скажешь обо мне через годик!..

Он уже видел себя тем другим, каким будет после прочтения горы книг, подобной сегодняшней. Счастливая улыбка блуждала на лице Адуева.

Сегодня впервые Селифон как-то по-новому ощутил себя сыном величайшего в мире народа, точно только что проснувшегося от многовековой спячки и безудержно рванувшегося к высотам человеческой культуры.

Вдруг Селифон почувствовал устремленные на него глаза Марины и обернулся.

Лицо жены все так же было бледно, словно она не отдохнула за ночь.

— Сплючка! — Селифон шагнул к ней. — Сплю-учка! — весело тряхнув головой, протянул он, наклоняясь к бледному ее лицу.

Марина знала, что слово это Селифон употребляет в самые восторженные минуты и выражает оно самую задушевнейшую ласку, и все-таки она отвернулась от него к стене и закрыла лицо руками. Селифон схватил ее за руки и почувствовал, как сквозь плотно прижатые к лицу пальцы жены просачивались неудержимые слезы.

Он отнял ее сопротивляющиеся руки. Бледное лицо Марины, мокрое от слез, с пылавшими злобой глазами так поразило его, что он растерялся.

— Мара! — не выпуская ее рук, удивленно и в то же время испуганно сказал Селифон.

— Уйди! — она отчаянно рванулась из его рук и, не в силах сдерживаться больше, зарыдала.

— В чем дело?.. В чем?.. — растерянно повторял он, скова наклоняясь к ее лицу.

Марина не могла говорить от душивших ее слез.