Город

Из человеческой дуги перед платформой вышло несколько стражников. Они пронзили толпу точно остриё клинка, люди расступались перед ними, а чёрные сновали в поисках тех, кто будет разговаривать. Для того, чтобы все слышали глашатая, нужна была полная, полная тишина. Если кто-то позволял себе проронить хоть слово, люди в чёрной форме хватали этого негодяя, вытаскивали его из толпы и тащили к платформе, где его, на глазах у всей толпы, избивали дубинками.

Жители все были местные, пообвыкнувшие, а потому строго соблюдали это правило, стояли и молчали как немые статуи.

Глашатай раскрыл рот и завопил:

— Приветствую вас, товарищи. Сегодня на этой сцене будут наказаны враги нашего Города, враги нашего народа, ваши враги. Из-за них вы получали меньше талонов, чем положено, из-за вам не хватало места в больничном пункте, из-за них вам не докладывали лишний кусок мяса.

Кто-то из толпы, совсем рядом с Павлом, тихо брякнул:

— Ага, если бы нам вообще клали мясо.

Люди вокруг этого человека расступились, словно круги на воде, вперили в него свои указательные пальцы. Охранники рванули сквозь толпу к человеку, он попытался сбежать, втиснуться меж людей, но те отталкивали его в центр круга. И Паша тоже тыкал в него пальцем и тоже отталкивал вместе с остальными, чтобы не подумали, что сказали на него.

— Это был не я! Это был не я! Клянусь! Это был он! — Окружённый людьми человек указал пальцами на другого мужчину. У того был такой вид, что, возможно, это действительно был он. Все смотрели на подножие Генератора, никто точно не мог определить кто это сказал.

Охранники втиснулись в круг, огрели мужчину в его центре парой ударов по голове и спине. Затем они выдернули из человеческих рядов того человека, на которого показал мужчина. Теперь избивали их двоих. Как мешки с картошкой их вытянули из толпищи, поволокли вдоль краёв площади, взвалили на платформу. Одному не глядя сломали ударом дубинки зубы, другому переломили пальцы. А после обоих впихнули обратно в людское скопище слушать и внимать.

— Вот три человека, которые своим присутствием вредят Городу и не приносят ничего кроме вреда, — продолжил кричать глашатай своим звонким как колокол голосом, не обращая никакого внимания на только что случившуюся ситуацию.

Толпа внимала его словам.

— Дарья, женщина тридцати двух лет, — вопил человек на всю площадь. — Осуждённая за растрату государственных средств. За её непозволительный поступок, с милости Капитана, нашего отца и вождя, ей дано прощение и помилование. Она умрёт безболезненно.

Палач к этому моменту уже стоял позади провинившийся. Поставил ногу на табуретку. Публика замерла.

— Твоё последнее слово, уродина, — крикнул глашатай.

Женщина что-то начала говорить, но так тихо, что Павлу не удалось разобрать слов. Судя по тону, это было признание всех своих ошибок и благодарность за помилование. Возможно, кровавые подтёки на её лице и вздувшаяся до такой степени щека, что полностью перекрывала левый глаз, мешали ей говорить. Так или иначе, где-то на половине её речи палач сухо пнул табурет, выбивая его из под ног осуждённой.

Дарья задёргала ногами, её правый глаз, который ещё можно было увидеть, невероятно вспучился, изо рта пошла пена. Народ закатил глаза в эйфории. Некоторые стонали от удовольствия. Женщина в потасканном тряпье начала болтаться на верёвочке точно пойманная рыбёшка, вытащенная на сушу.

Палач пошёл к следующему висельнику, глашатай продолжил свою речь, не останавливаясь.

— Владимир, мужчина сорока пяти лет, — сказал он. — Осуждённый за осквернение имени нашего милостивого Капитана, нашего отца и вождя, своими гнусными стихами и высказываниями. Ему также дано помилование в виде повешения. Твоё последнее слово, ублюдок, — сказал он уже чуть тише, обращаясь лично к нему. — Не забывай, твоя семья смотрит.

— Я признаю все свои ошибки и прошу прощения у Капитана, — кричал Владимир так, чтобы его все услышали. К моменту его исповедания, Дарья уже перестала вертеться, тихонько повисшая на собственной шее. — Я должен умереть, чтобы очистить его честь, но я всё равно прошу у него прощения, чтобы он не держал на меня зла. Я сожалею…

— Да кто ты такой, — глашатай рванул его за шиворот, не давая сказать. — Чтобы наш Капитан злился на тебя, чтобы он тратил на тебя время. Кто ты такой, чтобы у тебя вообще было право говорить, что ты опорочил его честь, вонючая ты мразота, сдохни, — он с силой ударил по табурету.

Владимир затрясся в судорогах, его лицо налилось пунцовой синевой, точно черника. Палач пошёл к ступенькам, чтобы спуститься с платформы и прильнуть к клапанам.

Глашатай вернулся на своё место.

Павел пробежался по толпе: лица людей либо не выражали ничего, либо, что чаще всего, выражали высшую степень благоговения. Такого удовольствия музыкант не видел на их лицах даже тогда, когда играл для них в пабе. Один из охранников, проходящий мимо, взглянул на него — музыкант широко улыбнулся, глядя на представление, люди вокруг него тоже широко заулыбались.