Город

Утром Степан, нервный и невыспавшийся, мрачно слонялся по двору и томясь курил папиросу за папиросой, исчерпывая запасы своей махорки. День был будний, и институт был открыт, но одно воспоминание о нём вызывало в юноше страшное отвращение. Что там институт! По сравнению с происшедшим прошлой ночью это была вещь простая и легко достижимая. А желание обладать женщиной, о которой он вчера днём не смел и подумать, ожигало его палящим зноем.

«Развратница, проститутка», — думал он с клокочущей злобой.

Он готов был молить её на коленях, чтобы она хоть раз улыбнулась ему, чтобы сделала хоть маленький знак. Но, встречаясь с ним в кухне, она была такою же, как вчера, позавчера, две недели тому назад, и ни малейшим движением не выдавала своего ночного визита. Это казалось ему бездной лукавства, глубиной испорченности распущенной самки. Ведь она приходила? Определённо. К чему эта фальшь? Придёт или нет? Юноша прекрасно понимал, что обидел её своим поведением, что нужно что-то сказать или сделать, но что и как — он не знал, не отваживался, боясь сам себе повредить и неудачным поступком разрушить всё вконец, вместо того чтобы исправить.

Тихо, совсем незаметно прошёл он в кухню, где Тамара Васильевна возилась с обедом. Она стояла спиной к двери, и юноша вошёл незамеченным. Полный сознания своего унижения и вместе с тем охваченный тоской, он с какой-то нищенской жадностью пожирал глазами линии её спины и ног, то с мольбой, то с нестерпимой страстью. И когда она обернулась и увидела его, он заметил на её лице страдание и враждебность, затаившиеся под видом непоколебимого спокойствия.

— Приходите сегодня, приходите! — прошептал он тихо-тихо, хоть никто из посторонних не мог его услышать, так как утром в доме было пусто.

Ни один мускул не шевельнулся на её лице. Она отвернулась, а Степан выскочил из комнаты, ожесточённо хлопнув дверью. Он не пришёл домой обедать, желая подчеркнуть своё отчаяние, вернулся поздно вечером, проблуждав целый день у Днепра, и сразу улёгся спать, снова намекая на своё ожидание. Часы тянулись; потолку и всему дому смирного торговца угрожало разрушение от взрывов его нетерпенья, и когда она наконец пришла, юноша встретил её со всем пылом юношеской страсти и громадного запаса сил, который принёс с собою в город.

XI.

Кончалось лето. Рассветы стали облачными, а в полдень всплывало солнце, наполняя воздух весенними миражами и задерживая на время падение листьев. Но ночью их срывали и разносили по улицам: ветры, задавая дворникам работу. По этим жёлтым, осенним покрывалам город вступал в полосу своего расцвета, просыпаясь после летней спячки. Лихорадочно начинались культурно-просветительные, клубные и театральные сезоны, оживали учёные и полуучёные общества, их члены возвращались из отпусков и домов отдыха; библиотеки и книжные магазины, замершие на время летней истомы ума, переполнялись покупателями и посетителями, открывались выставки и читались лекции. Начиналась настоящая жизнь города, расцвет его творчества, замкнутого в каменных стенах, но безграничного по творческому размаху.

Степан с увлечением бросился в этот водоворот. Собственно говоря, он мало потерял, пропустив первые лекции в институте. Только теперь съехались все профессора, и расписание превратилось в действительное, особенно в работе кружков и кабинетов. Он вошёл в аудиторию на готовое, имея возможность сразу стать на рельсы и развить ту быстроту, которую предусматривают учебные планы. Записавшись на практические работы по статистике и историческому материализму, аккуратно посещая лекции, он так погрузился в науку, что мало сближался с товарищами. Они интересовали его только как компаньоны по работе. Через две-три недели он стал для них справочником институтских событий и перемен. На его тетради с записью лекций возник такой спрос, что их решено было размножить на машинке. Особенно в области теории вероятности и

высшей математики он сразу стал общепризнанным спецом. В окаменелых формулах теорем он схватывал их суть, которая становится верным путеводителем в недрах их внешней сложности.