Город

— Будь моей, Зоська, любимая! Будь моей!.. Ну, Зоська, любимая!..

— Как это — твоей? — спросила она.

Он онемел на миг, потом пробормотал:

— Я покажу тебе!

- Покажи, — согласилась она.

Оглушённый её согласием, вином и завыванием старого рояля за стеной, задыхаясь от близкого осуществления того, что мучило и дразнило, юноша решительно обнял её, но девушка сразу опомнилась и отодвинулась в угол дивана.

— Там грязно! — крикнула она.

Этот крик остановил его, и он склонился в неловкой позе, упираясь руками в клеёнку. Мучась от стыда и тоски, опустился на пол, на колени и припал головой к её ногам.

— Прости меня, Зоська, прости! — твердил он, не решаясь поднять голову.

Она обвила тонкими руками его шею и нагнувшись молча поцеловала его в губы.

— Ещё, ещё, — шептал он, замирая, пьянея от её губ, прикосновения её волос и сладкого забвенья, топившего его сознание в поцелуях.

Потом они сели рядом, прижавшись и взявшись за руки.

— Ты хороший, — сказала Зоська.

— А ты необычайная, — ответил он.

Он целовал ей шею, руки, пальцы, полный неудержимой любви, покорно заглядывал ей в глаза, благодарно клал на грудь голову и гладил вьющиеся волосы.

— Я похожа на ту девушку, — сказала Зоська, показывая на картину. — Как бы я хотела иметь кошечку и крылечко в розах!

И они смеялись, как дети в солнечный день.

Так как Степан ещё не был настолько культурен, чтобы догадаться позвать официанта с салфеткой, постучав ножом о рюмку, ему пришлось выйти в коридор позвать его. Проходя мимо, заглянул в незакрытые двери соседнего кабинета, где весело звенела музыка.

Знакомое мужское лицо поразило его, бессмысленное, смеющееся и пьяное. И вспомнил то, что мог бы забыть навеки, — вспомнил кухню, позорный разговор, драку и побег из дома. Это был Максим, сын Тамары Васильевны, его первой любовницы. Максим отпустил усы, поэтому его трудно было узнать. Он подбрасывал в такт танцу толстую женщину, сидевшую у него на коленях, с поднятой юбкой. Степан невольно отступил и инстинктивно прижался к стене, чтобы его не увидели. Страшное отвращение охватило его. В тот миг, ему казалось, что безжалостное прошлое, все ошибки, промахи навеки оставляют в душе человека червяка, подтачивающего корни всех стремлений. Он почувствовал тогда всю низменность и подлость своих поступков, мыслей и мечтаний.

В узкой щели перед ним кружились какие-то женщины и мужчины, пока кто-то не запер дверь.

Оплативши счёт, Степан схватил Зоську за руку и испуганно прошептал:

— Идём отсюда!

Она с сожалением прижалась к нему:

— Мне так хорошо тут…

Но он быстро вывел её на улицу, где осенний мрак разрывался ветром и сочился холодными каплями.

IV.

Вопрос о деньгах принимал угрожающие формы. Степан был на краю банкротства. Весь его гардероб — от шапки до калош — начинал проявлять признаки страшного, хотя и естественного разрушения. Процесс одевания, доставлявший ему недавно такое удовольствие, превратился в сущую муку, потому что утром яснее чем когда-либо обнажались дырки его белья, потрёпанность ботинок и блеск локтей на пиджаке — вестник будущей дырки.

Началась скользкая киевская зима, и не топить стало совсем невозможно. Правда, Степан аккуратно заклеил окно, не оставив ни одной предательской щёлки, но казалось, что холод проходит сквозь стены, и утром молодой человек просыпался, дрожа от холода, хотя укрывался поверх заслуженного солдатского одеяла всем своим имуществом, даже клал подушку на ноги. Нужда угнетала его и подтачивала энергию. Вечерами, когда он не шёл с Зоськой в кино, он ложился на кровать, силясь согреться и утешая себя надеждой придумать тему для рассказа, или просто лежал от усталости и тоски и часто засыпал одетый, удивлённо просыпаясь ночью с камнем на сердце.

И вот как-то утром напившись в Нарпите горячего чаю с полуфунтом арнаутки, молодой человек сел у стола, нашёл среди бумаг карандаш, очинил его и начал обдумывать, чем бы облегчить своё финансовое положение, а с ним физическое и моральное, ибо часть душевного надлома относил за счёт нужды. Сперва надо выяснить свои нужды, расходную часть бюджета. Прежде всего Зоська. Взвесив все обстоятельства, Степан решил, что ассигновать на неё меньше червонца в неделю - вещь невозможная. Скрепя сердце, втайне жалея, что приучил её к первым местам в кино, он решил, что сменить режим в этой области было бы стыдно, вычеркнуть конфеты тоже немыслимо. В этом деле он был бессилен, с грустью вспоминая, что после ужина в отдельном кабинете и вспышки неожиданной нежности был ещё сильнее связан с девушкой и бросить её теперь было трудней, чем в период простого знакомства. Он чувствовал, что в нём родилось нечто более глубокое, чем желание, нечто с привкусом долга и обязанности. С другой стороны, упрямое самолюбие юнца не позволяло ему оставить дело на полпути. Он дорожил Зосей не только потому, что истратил на неё массу денег, но и потому, что ради неё опустошил себя, свою душу.