Город Антонеску. Книга 2

А еще они учат меня в карты играть – в «свинью» и в «пьяницу», и стишки разные румынские рассказывают: «Кынд пысыка ной а каса… когда кошки нету дома… шоричи… это мыши, по-румынски, что-то там делают… ба маса… значит, на столе».

Но самое интересное, что папу перевели в другую камеру.

В ней сидит маленький старый старичок – Альберт.

Альберт и не еврей вовсе.

Он караим, как мой папа, и портной, храбрый портняжка. Ну вы знаете: «Когда я злой бываю, семерых мух убиваю».

Целый день он сидит за столом, у окна, и перешивает дядькам из офицерского корпуса вещи разные.

А мой папа теперь будет «чизмарь» – сапожник. Он будет прибивать солдатам железки на боканчи.

Я теперь все время торчу у папы. Здесь тепло и весело.

Дедушка Альберт меня очень любит.

Он рассказывает мне сказки и поет песенки, только я их не понимаю, потому что они на каком-то другом языке. И он даже сшил моему Зайцу настоящий военный мун-дир-р. Ну просто кофту такую зеленую.

А то Заяц ходил совсем голый, с хвостом и в оранжевых боканчах.

Альберт был очень доволен Зайцем и все время смеялся: «Знаешь, что, Валерика, – все здесь, в «Курте», зовут меня Валерика. – Этот твой Заяц в мундире и без штанов похож на… Ха-ха-ха! Этот твой Заяц похож на нашего капитана Габриловича! И хвост такой же, только с другой стороны».

Я тоже очень смеялась. Но, по правде сказать, никакого хвоста я у капитана Габриловича не видела. Я думаю, что дедушка Альберт про хвост просто выдумал. Он вообще много выдумывает.

Я думаю, что про семерых мух он тоже выдумал.

Как это он мог поймать целых семь мух?

Мухи – они же не воши. Их гораздо труднее поймать, потому что они летают.

Вот и папа так говорит: «Альберт слишком много выдумывает».

Это он, наверное, про ту сказку про свои сокровища, которую Альберт рассказывает солдатам из гарды и прокурорам из «паркета».

У дедушки Альберта больше сокровищ, чем у Кащея Бессмертного.

Ну, вы знаете, я вам уже рассказывала про то, как мы с Тасей ходили на Слободку и встретили там Кащея-Адвоката.

Только дедушка Альберт не лежал на своем сундуке, как тот Адвокат.

Его сокровища, ну, изумруды там всякие, алмазы и золотые слитки, были спрятаны где-то. И вот от всех этих сокровищ он, кажется, умер.

И теперь у меня нет дедушки Альберта.

И зачем только ему эти сокровища понадобились, ведь он не Кащей?

Папа теперь остался в подсобке один, и, чтобы ему не было скучно, нас с Тасей перевели к нему.

Здесь хорошо, тепло от маленькой круглой печки, которую папа топит черными кирпичиками из угля, которые мне «пентру фата» приносят солдаты, и есть окно с подоконником, на котором можно сидеть.

Я все время сижу на этом подоконнике и один раз даже увидела там муравья. Муравей был такой маленький и худенький, что я его пожалела и даже стишок про него придумала: «Муравей, муравей – он, бедняжка, был еврей».

Папе стишок не понравился.

А Тася так на меня рассердилась, что даже начала орать: «Не смей, слышишь! Не смей, повторять ЭТО!»

Ладно… Не буду…

Только чего орать?

И почему ей, Тасе, можно, а мне нельзя?

Она ведь тоже разные стишки придумывает про Вика, например, предводителя крыс, или про зайкин дом: «В лесу дремучем и густом построил зайка чудный дом. Дом в четыре этаже, вместо крыши, два гриба».

Тася мне даже нарисовала этот дом с красными мухоморами вместо крыши.

Правда, папе этот стишок тоже не понравился. Он сказал, что «с ар-хи…ар-хи-тек-турной точки зрения, два гриба не могут служить крышей дому». И что будет гораздо лучше, если этот дом будет «тесовый с очагом и обложен мягким мхом». Тогда я с папой согласилась: пусть дом будет с очагом.

Но про муравья-еврея я соглашаться не стала и обиделась.

Сижу на подоконнике и смотрю в окошко.

Это наше окошко, правда, закрыто решеткой, но мне и через решетку все видно. И садик офицерского корпуса видно, и кусты, и дорожки, и всех, кто там, по этим дорожкам ходит.

Вот и на этот раз я увидела…

По дорожке…

На пе-даль-ной машинке… едет девочка…

Такая, как я, но только красивая, в красном капоре!

Я давно знаю эту девочку – это дочка капитана Габриловича, у которого хвост не с стой стороны, и живет она со своей мамой в офицерском корпусе.

И она, наверное, меня тоже знает и, когда катается здесь на машинке, всегда поднимает свою голову в красном капоре и смотрит на мое окошко, и видит, как я сижу здесь на подоконнике за решеткой.

Я тоже смотрю на нее и жду, что когда-нибудь ей скучно станет играть одной и она вдруг помашет мне рукой и позовет в садик.

И я попрошу разрешения у солдат и выбегу в садик, и мы будем вместе играть и кататься на педальной машинке.

Но нет…

Девочка в красном капоре не хочет со мной играть.