Город Антонеску. Книга 2

Эта комната была длинная-длинная, как колбаса. Такая длинная, что конца не видно и совершенно пустая, только кровать одна посредине стоит, большая с бомбочками, как в развалке на Софиевской у нашей Эмильки, которая теперь на полу лежит в черной луже.

Она, эта комната, очень мне не понравилась, и я даже не захотела в нее заходить, а осталась стоять у двери. Стою и стою. А в это время солдат с ружьем, который нас с Тасей сюда привел, вдруг взял и в эту самую дверь вышел. Закрыл ее хорошенечко за собой и даже стал там, с той стороны двери, ключом скрежетать.

Чего это он? Закрывает нас на замок, что ли?

Как же теперь мы отсюда выйдем?

Тася, наверное, заметила, что я удивилась, и стала мне объяснять.

«Комната эта, – говорит, – называется «камера». Так всегда называются комнаты в тюрьме, и их всегда закрывают на замок. Эта камера кажется тебе бесконечной просто потому, что здесь света мало. Лампочка слабая и грязная. Вот и все. И бояться не надо».

«Ну, ладно, – я согласилась, – пусть будет камера. Но почему солдаты не помыли лампочку, чтобы у этой камеры был конец? И где папа? Он же должен был быть здесь, в этой “Курте”»?»

«Папа здесь. Но он сидит в другой камере, на первом этаже. Завтра я попрошу солдата, и он отведет тебя к папе. Ты, наверное, хочешь кушать?

Но кушать мы с тобой будем тоже завтра. Завтра днем нам принесут чорбу – это такой суп. Очень вкусный. Тебе понравится. А сейчас нужно ложиться спать».

Тася сняла с меня мое красненькое пальтишко, с которого тетки белочку спороли, и повела меня в самый конец камеры, где была умывальная комната и много-много умывальников. Я никогда еще не видела так много умывальников и опять удивилась. Но Тася объяснила мне, что когда-то давно, когда еще не было румын, здесь была больница, и в этой камере было много кроватей, на которых лежали больные люди.

«А их тоже тогда закрывали на замок?» — спросила я.

Но тут Тася почему-то рассердилась, дернула меня больно за руку и как заорет: «Хва-тит! Хватит дурацких вопросов! Давай умывайся! Делай пи-пи и пошли спать»

Я испугалась и хотела уже начать плакать. Но Тася вдруг успокоилась, погладила меня по голове и говорит сладенько так, как Лиса Патрикеевна: «Ладно, Роллинька! Здесь вода холодная, но все равно нужно умыться. Хорошо, что Федоренко тебе полотенчико принесла и трусики. Завтра ты сможешь надеть чистенькие, а эти я здесь в умывалке под краном постираю».

Вода в умывальнике и правда была холоднючая, но я все-таки немножко потерла себе нос ладошкой, не хотела дальше злить Тасю, и мы с ней пошли залезать на кровать.

Залезать как раз было легко, потому что на этой кровати матраца нет, и одеяла нет, и подушек тоже, только доски. А на досках коричневая Тасина шубка лежит.

«Видишь, – говорит Тася, – добрые люди мою шубку из обезьянки сюда принесли. Мы теперь с тобой будем на ней спать. И все будет хорошо».

Я подумала, что, наверное, правда, все будет хорошо, потому что Тася всегда все знает, и, наверное, правда, нужно спать, чтобы скорее было завтра, когда я увижу папу и буду кушать эту самую вкусную чорбу. Я засунула нос в Тасину шубку, которая пахла нашим старым домом на Петра Великого, закрыла глаза и начала спать.

И тут… Слышу…

Кто-то тихонечко так ойкает: «Ой-й-й… Ой-й-й…»

И опять, как плачет: «Ой-й-й…»

Что это? Кто это? Страшно!

Я открываю глаза. Вижу: Тася тоже не спит.