Город Брежнев

Певичка-то сама нарвалась: придумала разучивать «Гимн демократической молодежи». Песенка сама по себе дурная, еще и припев с бесконечными повторами шипящих в конце каждой строки: «Эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь». Кто-то – кажется, Шорик, он мастер таких экспромтов – придумал с этих шипящих не уходить: «Песню друж-жбы запевает мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь, мал-ладёш-ш-ш-шь!» Все пацаны, понятно, подхватили. Марго сперва слегка морщилась, но делала вид, что не замечает, да угораздило ее поднять голову от пианино на патетической строчке «Помним грохот металла и друзей боевых имена» – и увидеть, что мужская половина класса в такт машет головой и делает пальцами козу. Потому что помнит грохот металла.

Марго и завелась – по-моему, толком ничего не поняв или поняв так, как у старперов принято: металлисты фашисты, низкопоклонство перед Западом, джинсы, красавки да жвачка, а ваши деды под такие песни в атаку шли.

Я что-то сомневался, что мои деды шли в атаку под такую мал-ладёш-ш-ш-шь или вообще под песню. Дед Юра, мамин отец, давно умер, но я помнил, что он музыку вообще не любил, даже приемник, который у них, как у всех, с утра до ночи ворковал на кухне, выключал, когда там музыка начиналась, ну или на улицу уходил. А бабай, батька́ отец, до сих пор любит и попеть, и на гармошке поиграть так, что уши лопаются, но строго татарские песни. По-русски он говорит-то с трудом, не то что петь или ходить куда-то, тем более в атаку. Про атаки и вообще войну бабай, кстати, ничего не рассказывал, хотя я просил. Хохотал, целовал меня в макушку и лез в пахнущий нафталином шифоньер за кофейными подушечками – сунет и толкает на улицу играть. И медали не носил. Их у него две, «За победу над Германией» и «ХХ лет победы в Великой Отечественной войне», обе лежат в хрустальной пепельнице с пуговицами, иголками и катушками ниток, исцарапанные и без планок – просто тяжелые темные кругляшки с ушком.

Я на музыке не шипел и козу не делал. Не из почтения к Марго и тем более к песне – просто настроения не было. К тому же не хотелось быть как Саня, который сидел вместе с Шориком и был почти таким же активным. Он, кажется, хотел со мной сесть – Марго не парилась из-за обмена соседями. Объясниться решил, что ли. Войдя в класс, он поозирался и двинул в моем направлении. Я как раз садился на привычное место за последней партой, но встал и пересел к Таньке Комаровой, которая покосилась, но ничего не сказала. Саня остановился, еще раз огляделся, вернулся к первому ряду и подсел к Шорику, вечно занимавшему место у двери. Ну и дальше куролесил с ним на пару. И остановиться никак не мог.

На немецком Саня героически угорал в одиночку, на том же месте у двери. Остальных вопли Ефимовны успокоили. Да и Марина Михайловна не Марго все-таки, девки ее боготворят, а пацаны симпатизируют. А Шорика не было, он английский учит.

Марина Михайловна терпеливо слушала томившегося у доски Фаниса. Он мычал, пытаясь одновременно рассказать про знакомство с предполагаемым сверстником из ГДР, вставить в повествование побольше зазубренных классе в пятом, но теперь совершенно ненужных фраз про то, что дас демократише Берлин ист нихт безондерс грос[3], при этом лигт ан дер Шпрее[4], и не ржать в голос от подсказок Сани. Саня предлагал Фанису спросить у гэдээровского сверстника насчет кроссовкен «Адидас» гекауфен либо указывал, что гросе флюс Кама впадает в репортер Шрайбикус ум гезунд унд штарк цу зайн[5].

Пока он бубнил себе под нос, Марина Михайловна не обращала внимания, но потом и Саня раскочегарился, и Фанис замолчал, трясясь от задавленного гогота, да и большинство пацанов и пара девчонок начали подхохатывать под возмущенными взглядами правильной части женского поголовья.

– Also, Ибатов, genug[6], – сказала Марина Михайловна, поставила Фанису трояк и отправила на место.

Фанис побрел, шатаясь, фыркая и натыкаясь на парты. А Марина Михайловна сказала:

– Корягин, bitte komm zur Tafel[7].

Саня вскинул голову и заморгал.

– Давай-давай, – подбодрила его Марина Михайловна по-русски. Знала, что по-немецки этого делать не следует, потому что весь класс примется орать «хенде хох» и «цурюк, аусвайс!».

Саня покраснел и уселся прочнее, даже локти растопырил. Кто-то из пацанов пробормотал: «Партизаны не сдаются, ватова-этова», но обошлось без обычного смеха. Все сообразили, что не до смеха уже.

Марина Михайловна ласково улыбнулась ненакрашенными, но все равно яркими губами и пригласила еще раз:

– Komm bitte und erzähl mir deine Geschichte[8]. Может, у доски у тебя громче и грамотнее получится.

– Что вы докопались-то, а? – сказал Саня, глядя в парту. – На том уроке спрашивали, на предыдущем, я самый крайний, что ли, других нет?

Девки ахнули, парни застыли. Марина Михайловна моргнула, но сказала так же невозмутимо:

– Так. Не учил, значит. Два, Корягин. И на будущее учти, что в школе правило про одну воронку не работает: и два, и три р…