Город чудес

Сперва кажется, что это похоже на многие операции, в которых он успел поучаствовать: Сигруд крадется через лес, в руке у него фонарь, слева высится укрепленная усадьба, и сторожевые башни черными скелетами вырисовываются в ночи. Достигнув оврага, он его проходит и выбирается в заросли на другой стороне. Он идет и идет, не встречая никаких проблем и, безусловно, не замечая ничего необычного.

Но потом все делается… странным. Пространство между деревьями становится больше – очень медленно, однако в конце концов Сигруд это замечает. Подлесок редеет, словно ему не хватает света. Но так не должно быть, ведь деревья высоко в горах обычно низкорослые, кряжистые, с морщинистой корой…

Он оглядывается, освещает фонарем несколько ближайших экземпляров и видит, что лес очень сильно изменился. Деревья здесь высокие и прямые. Вообще-то даже очень высокие. Сигруд оглядывается; хотя усадьбу губернатора полиса отсюда не видно, ощущение такое, что он перенесся в какое-то весьма далекое место.

«Это… очень странно», – думает дрейлинг. Впрочем, наверное, это хороший знак, означающий, что он направляется в правильную сторону.

Сигруд идет сквозь лес. Воздух меняется: делается суше, прохладнее. Деревья продолжают становиться все выше – и выше, выше, – но он упорно игнорирует эту перемену.

Наконец он достигает финала пути.

Сигруд думал, что упомянутая Мальвиной граница будет тонкой и незаметной: столь многие божественные творения представляют собой невидимый результат возни с правилами, которые лежат в основе реальности. Но то, что открывается перед ним, ни невидимым, ни тонким не назовешь.

Сплошная грубая черная каменная стена резко рассекает лес надвое. Она примерно двенадцати футов высотой – слишком высокая, чтобы он мог вскарабкаться, – и длится на север и юг, насколько хватает взгляда. На ней нет ни отметин, ни знаков – ни намека на то, кто ее воздвиг и почему она здесь.

Сигруд в задумчивости почесывает подбородок. Ему приходит в голову, что этот лес может быть весьма похож на убежище божественных детей – то есть он не часть нормальной реальности. Идея дрейлингу не нравится.

Он идет вдоль стены, но не видит входа. Наконец Сигруд с неохотой зажимает фонарь под мышкой и снимает перчатку с левой руки. Шрамы на ладони блестят на свету. Он смотрит на них, вспоминает искаженное болью лицо Таваан – «Внутри тебя живет что-то мерзкое» – и спрашивает себя, стоит ли пытаться.

Потом вздыхает и понимает: надо сделать хоть что-нибудь, пусть даже он не знает, в чем смысл этих действий.

Чувствуя себя нелепо, он подходит к стене и, затаив дыхание, прижимает к камню левую ладонь.

Он ждал (или, возможно, надеялся) какого-то всплеска энергии или божественной ряби в реальности, но ничего не происходит. Стена остается стеной, неумолимой и безразличной, холодной на ощупь. Его рука – всего лишь рука.

Сигруд хмурится, рассматривая ладонь, как будто в шрамах на ней можно прочитать инструкции к дальнейшим действиям. Но, конечно, шрамы молчат, как и всю его предшествующую жизнь.

Он ворчит. Он размышляет, какой это на самом деле дурной план; его ответ на божественные проявления всегда заключался в том, чтобы как следует вдарить чем-нибудь прочным, по возможности в лицо – если таковое имеется.

Он бьет ладонью по стене, надеясь, что грубая сила что-то изменит. Не меняет. Стена остается прочной.

Сигруд садится рядом и переосмысливает свой подход. Протягивает руку перед собой, сосредоточивается, нащупывает рукоять…

И внезапно меч снова в его руке, короткое золотое лезвие – Пламя, как они его назвали. Он помнит, что клинок бессилен против творений Олвос, но, быть может, меч что-нибудь подскажет относительно природы стены. Это единственная божественная вещь в его распоряжении.

Ему безмерно ненавистна мысль о том, чтобы испытать клинок против камня – затупить хорошее лезвие, с точки зрения Сигруда, чудовищный грех, – так что он аккуратно тыкает мечом в стену. Никакого ответа, никаких признаков того, что эти два предмета – божественные. Он размышляет о том, чтобы рубануть мечом по стене или, возможно, опробовать его на ветке дерева, – но, опять же, не может заставить себя испортить лезвие.

Рыча, он убирает меч, опять кладет его в тот любопытный воздушный карман, что витает рядом. Потом снова прижимает ладонь к стене в тщетной надежде на какие-нибудь перемены – но, конечно, ничего не происходит.

Сигруд стоит в темноте, чувствуя себя глупым и растерянным. Он знает серьезность положения, знает, что от того, преуспеет он здесь или нет, зависят жизни. Но чего же они от него ждали? Зачем послали самое примитивное существо в своих рядах против, судя по всему, самого продвинутого существа в мире? Все обернулось так по-дурацки, и вот он стоит перед глухой стеной с фонарем в руках, не зная, что еще сделать.

Что-то внутри Сигруда начинает закипать и клубиться. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, сверля стену взглядом. Он ненавидит, презирает это чувство беспомощности, неспособности повлиять на жизни тех, кто так отчаянно в нем нуждается.