Город и псы

– Вы вольны передать меня в введение Совета, господин майор, – мягко ответил Гамбоа, – но рапорт я не переделаю. Извините. И должен вам напомнить, что ваша обязанность – передать его командованию.

Майор резко побледнел. Забыв о приличиях, он теперь изо всех сил старался достать зубами усы и строил странные гримасы. Он встал на ноги. Глаза его налились кровью.

– Ладно, – сказал он. – Вы меня не знаете, Гамбоа. Я такой мирный, только когда со мной по-хорошему. Но враждовать со мной опасно, скоро убедитесь. Это вам дорого обойдется. Вы меня попомните, обещаю. Вам предписано оставаться в училище до выяснения обстоятельств. Я передам ваш рапорт, но вместе с ним – донесение о том, как вы ведете себя со старшими по званию. Свободны.

– С вашего разрешения, господин майор, – сказал Гамбоа и неторопливо вышел.

– Он чокнутый, – сказал майор, – ненормальный. Но я его вылечу.

– Вы передадите рапорт дальше, господин майор? – спросил капитан.

– Не могу не передать. – Майор глянул на капитана и как будто удивился, обнаружив его в кабинете. – Вам тоже крышка, Гарридо. Ваш послужной список замаран.

– Господин майор, – пробормотал капитан, – я не виноват. Это все произошло в первой роте, под началом лейтенанта Гамбоа. В остальных все превосходно, как по маслу, господин майор. Я всегда в точности следовал инструкциям.

– Лейтенант Гамбоа – ваш подчиненный, – сухо ответил майор. – Если кадет открывает вам глаза на то, что творится в вашем батальоне, значит, все это время вы торчали в неведении. Что вы за офицеры такие? Не можете обучить дисциплине детей школьного возраста. Советую вам хоть отчасти навести порядок на пятом курсе. Можете идти.

Капитан развернулся и только в дверях вспомнил, что не отдал честь. Он опять развернулся и щелкнул каблуками: майор просматривал рапорт, шевеля губами. Лоб то и дело собирался в складки. Капитан Гарридо быстро, едва ли не трусцой двинулся в канцелярию курса. Во дворе остановился и дал громкий свисток. Через минуту к нему в кабинет зашел сержант Морте.

– Собрать всех офицеров и сержантов курса, – сказал капитан и провел рукой по лихорадочно работавшим челюстям. – Вы все виноваты и дорого мне заплатите, чтоб вас. Ваша вина, ничья больше. Чего стоите, глазами лупаете? Отправляйтесь выполнять.

VI

Гамбоа стоял и не решался открыть дверь. Он волновался. «Интересно, это из-за всех последних неприятностей, – подумал он, – или из-за письма?» Письмо он получил несколько часов назад: «Я очень по тебе скучаю. Не надо мне было ехать. Разве я не говорила, что мне лучше остаться в Лиме? В самолете я не могла сдержать тошноту, и все на меня смотрели, а мне становилось от этого еще хуже. В аэропорту меня встретили Кристина с мужем, он очень хороший и добрый, я тебе потом еще напишу про него. Отвезли меня домой, вызвали врача. Он сказал, дорога мне не на пользу пошла, а в остальном все хорошо. Но у меня так и болела голова, и вообще самочувствие не улучшалось, поэтому его опять вызвали, и тогда он сказал, лучше лечь в больницу. Я лежу на сохранении. Сделали кучу уколов и велели лежать неподвижно без подушки, мне это очень тяжело – ты же знаешь, я люблю почти сидя спать. Мама и Кристина целый день у меня, а зять заходит после работы. Все они очень хорошие, но мне очень тебя не хватает, я бы только с тобой была полностью спокойна. Сейчас мне получше, но я очень боюсь потерять ребенка. Врач говорит, в первый раз всегда сложно, но все будет хорошо. Я очень переживаю и все время думаю о тебе. Ты себя береги. Скучаешь по мне, правда? Но не так сильно, как я по тебе». Когда он прочел письмо, его охватило уныние. Где-то на середине письма к нему явился с кислым видом капитан и сказал: «Полковник все знает. Добились вы своего. Комендант велел забрать Фернандеса с гауптвахты и идти с ним к полковнику. Немедленно». Гамбоа не тревожился, но и весь его энтузиазм испарился, как будто дело вдруг перестало его касаться. На него редко наваливалась апатия. Он был в плохом настроении. Сложил письмо вчетверо, спрятал в бумажник и открыл дверь. Альберто, видимо, заметил его сквозь решетку, потому что ждал, стоя смирно. Эта камера была светлее, чем у Ягуара, и Гамбоа заметил, что брюки цвета хаки до смешного малы Альберто: они обтягивали ноги, как балетное трико, и только половина пуговиц на ширинке была застегнута. Рубашка, наоборот, была велика: плечи свисали, на спине топорщился горб.

– Вы где это, – спросил Гамбоа, – успели переодеться?

– Прямо здесь, господин лейтенант. У меня повседневная форма в портфеле была. Я по субботам забираю ее домой, чтобы выстирали.

Краем глаза Гамбоа увидел на койке белый круг – фуражку – и блестящие точки – пуговицы на кителе.

– Вы что, устава не знаете? – резко сказал он. – Повседневную форму стирают в училище, в город не выносят. И что вообще с вашей формой? Вылитый клоун.

Альберто смутился. Одной рукой попытался застегнуть брюки, но, как ни втягивал живот, не получилось.

– Брюки сели, а рубашка выросла, – насмешливо сказал Гамбоа. – И что из них краденое?

– И то и другое, господин лейтенант.