Город и псы. Зеленый Дом

– Сегодня утром его увезли в Лиму, – простонала Бонифация. – Говорят, на много лет.

– Ну и что? В Пьюре тюрьма хуже свинарника, – Хосефино прошелся по комнате, – там жуткая грязь, – оперся о подоконник, – и арестантов морят голодом, – посмотрел в окно, где при свете тусклого фонаря смутно, как во сне, виднелись колледж св. Михаила, церковь и рожковые деревья на площади Мерино, – а тем, кто много воображает о себе, вроде Литумы, дают дерьмо вместо еды, и попробуй только не проглоти, так что это к лучшему, что его отправили в Лиму.

– Мне даже не дали проститься с ним, – простонала Бонифация. – Почему меня не известили, что его увезут?

А что за радость прощаться? Хосефино подошел к Бонифации, которая, сев на софу, с раздражением скинула туфли. Ее трясло как в ознобе. Да и для Литумы лучше, что так получилось, он бы только расстроился, а она – где взять деньги на дорогу, билет стоит очень дорого, ей сказали это в агентстве Роггеро. Хосефино обнял ее за плечи. Что ей, бедняжке, делать в Лиме? Она останется здесь, в Пьюре, и он позаботится о ней и сделает так, что она обо всем позабудет.

– Он мой муж, и я должна ехать, – простонала Бонифация. – Как бы там ни было, я буду каждый день навещать его, приносить ему еду.

Глупая, но ведь в Лиме не так, как здесь, там заключенных кормят по-человечески и с ними хорошо обращаются. Хосефино привлек Бонифацию к себе. Она с минуту противилась, потом уступила, уже млея в его объятиях. Разве Литума не грубая скотина, а она – вранье, – разве он не портил ей жизнь, полицейская шкура, – а она – неправда, но приникла к нему и опять заплакала. Хосефино погладил ее по голове. И потом, что тут горевать, им повезло, баба с возу – кобыле легче, Дикарка: они избавились от него.

– Я плохая, но ты еще хуже, – всхлипывая, проговорила Бонифация. – Мы оба погубим свою душу. И зачем ты называешь меня Дикаркой, ты же знаешь, что мне это неприятно, видишь, видишь, какой ты плохой.

Хосефино мягко отстранил ее и встал. Это уж слишком, разве она не умирала бы с голоду без него, не жила бы как нищенка? Подойдя к окну, он пошарил в карманах, – и она еще оплакивает при нем полицейскую шкуру, – вытащил сигарету и закурил – какого черта, у него тоже есть самолюбие.

Ты говоришь мне «ты», – вдруг сказал он, обернувшись к Бонифации. – До сих пор ты говорила со мной на «ты» только в постели, а так всегда на «вы». Какая ты чудная, Дикарка.

Он опять подсел к ней. Она было отклонилась, но дала обнять себя, и Хосефино засмеялся. Она стыдится? Ей вбили в голову всякие глупости монахини в ее селении? Почему она говорит с ним на «ты» только в постели?

– Я знаю, что это грех, и все-таки остаюсь с тобой, – всхлипнула Бонифация. – Ты об этом не думаешь, но Бог накажет нас обоих, и все из-за тебя.

Какая она фальшивая, в этом она похожа на пьюранок, все женщины одним миром мазаны, какая она фальшивая, чолита, знала она или нет, что будет жить с ним, в ту ночь, когда он ее привел к себе, а она, кривя губы, – не знала, она бы не пошла, но ей некуда было деться. Хосефино выплюнул окурок на пол. Бонифация сидела, приникнув к нему, и он мог говорить ей на ухо. Но ведь ей это пришлось по вкусу, пусть Дикарка не кривит душой, пусть признается, пусть скажет только раз, тихонько, ему одному, дорогуша, – ей это пришлось по вкусу или нет, чолита? – Да, потому что я плохая, – прошептала она. – Не спрашивай меня, это грех, не говори об этом.

Ей лучше с ним, чем с Литумой? Пусть поклянется, никто ее не слышит, он ее любит, ведь правда, с ним она больше наслаждается? Он целовал ее в шею и легонько покусывал за ухо, чувствуя сквозь юбку, как она сжимает бедра, вся напрягшаяся и горячая. Правда, у Литумы она никогда не кричала в постели? И она почти беззвучным голосом – кричала, в первый раз, но больше от боли. А правда, у него она кричит? Когда он хочет, и только от наслаждения, правда? И она – пусть Хосефино замолчит, Бог слышит их, а он – стоит мне тронуть тебя, и ты делаешься сама не своя, потому ты и нравишься мне, что ты такая пылкая. Он отпустил ее, и через минуту она снова заплакала.

– Он втаптывал тебя в грязь, полицейская шкура, – сказал Хосефино. – И ты только теряла с ним время. Почему же ты его так жалеешь?

– Потому что он мой муж, – сказала Бонифация. – Я должна поехать в Лиму.

Хосефино наклонился, подобрал с пола окурок и зажег его. На площади Мерино бегали ребятишки, один взобрался на статую, и в доме отца Гарсиа окна были освещены. Должно быть, не так уж поздно. А знает ли Дикарка, что вчера он заложил свои часы? Да, он забыл ей рассказать, ну что за голова: с доньей Сантос все договорено, завтра утром.

– Теперь я уже не хочу, – сказала Бонифация. – Не хочу, не пойду.