Город из пара

Жизнь, как всегда, едва только представляется возможность, обернулась так, что достойному доктору за его доброту воздалось желчной злобой и коварными наветами. Высшее общество в каждом городе – мирок такой же маленький, как и запасы честности в нем; и было предначертано, что настанет такой несчастливый день, когда какой-нибудь из мимолетных любовников из подлости, из досады, а может, из корысти явит тайную, полную страсти жизнь одинокой и грустной женщины перед жадными, завистливыми взорами приятельниц и полными вожделения – их супругов. История шлюхи в шелковых чулках, как назвал ее один нахал, мнящий себя литератором, струей горячей крови перетекала из сплетни в сплетню, метила собой пересуды в обществе, которое живет злословием и боится огласки.

Утонченные кавалеры, похохатывая, с упоением описывали во всех подробностях прелести дамы, низведенной до шлюхи в шелковых чулках, а их не менее утонченные и обманутые супруги шепотом делились тем, как эта падшая блудница, выдававшая себя за их подругу, творила неназываемые вещи, развращала души и нижние члены их мужей и сыновей, становясь на четвереньки и беря в рот, и употребляли при этом такие словесные выкрутасы, каким их никак не могли научить за все одиннадцать лет, проведенных в аудиториях колледжа Святого Сердца. История, вырастая и становясь все более экстравагантной по мере того, как переходила из уст в уста, не замедлила достигнуть слуха достопочтенного супруга так называемой шлюхи в шелковых чулках. Потом говорили, что никто не виноват, дама по собственной воле покинула семейный очаг, оставив одежду и драгоценности. Она перебралась в холодную квартиру без света, без мебели на улице Мальорка и однажды январским днем улеглась в постель перед открытым окном и выпила полстакана лауданума, после чего ее сердце остановилось, а глаза, распахнутые навстречу студеному зимнему ветру, растрескались, покрытые инеем.

Ее нашли голой, рядом никого и ничего, кроме длинного письма, на котором еще не просохли чернила. В нем дама излагала свою историю и во всем винила доктора Сентиса, заморочившего ее своими микстурами и лукавыми речами, отчего она и предалась жизни, полной разнузданного разврата, от которой только молитва и встреча с Господом у врат чистилища могли спасти ее.

Письмо, в точности воспроизведенное или пересказанное устно, широко распространилось среди высшего света, и через месяц журнал записей на прием в консультации доктора Сентиса был пуст, а он сам из молчаливого, спокойного человека превратился в парию, которого никто не удостаивал ни взглядом, ни словом. Несколько месяцев доктор кое-как перебивался, потом попытался найти работу в больницах города, но никто не пожелал принять его, поскольку супруг покойной, которая из шлюхи в шелковых чулках сделалась святой мученицей в белых одеждах, был человеком влиятельным и пригрозил, что любой, кто даст передышку доктору Сентису, отправится следом за ним в страну забвения.

Со временем, оставаясь невидимым, добрый доктор спустился с мягких облаков владетельной Барселоны и перебрался на жительство в бесконечное подземелье ее улиц, где сотни шлюх без шелковых чулок и с обездоленными душами вознаграждали его услуги и честность если не деньгами, которых почти не имели, то уважением и благодарностью. Добрый доктор, чтобы пережить трудные времена, был вынужден задешево продать консультацию на улице Аузиас-Марч и загородный дом в Сан-Хервасио и приобрести скромную квартирку на улице Кондаль, где он умрет многие годы спустя счастливый и утомленный, без угрызений совести.

В те первые годы, когда доктор Сентис ходил по борделям и меблированным комнатам Раваля, вооружившись набором лекарств и запасами здравого смысла, он столкнулся с фотографом, который попытался предоставить ему, бескорыстно, таланты своей дочери. Фотограф слышал, что доктор потерял четырнадцатилетнюю дочь по имени Лайя, и жена вскоре бросила его, будучи не в силах вынести потерю, их объединявшую. Все, кто его знал, твердили, что добрый доктор жил, будто околдованный, после этой трагедии, смерти дочери, которую не смог спасти, несмотря на все свои усилия. Фотограф, которого доктор избавил от ушной инфекции, едва не лишившей его слуха и рассудка, хотел расплатиться с ним той же монетой. Он был убежден, что, изучив фотографии и воспоминания, которые Сентис хранил об умершей, его дочь могла бы оживить ее и вернуть доктору хотя бы на несколько минут то, что он любил больше всего на свете. Сентис отклонил предложение, однако завязал с фотографом дружбу и в конце концов стал личным врачом его дочери. Он обследовал ее каждый месяц и оберегал от болезней и неприятностей, связанных с ее профессией.