Город из пара

Пословица гласит, что человек должен пускаться в путь, пока его держат ноги; говорить, пока у него есть голос; и мечтать, пока не иссякла искренность, поскольку рано или поздно он уже не сможет стоять на ногах, у него прервется дыхание, и станет он в мечтах призывать только вечную ночь забвения. С такой вот мудростью в переметной суме, с приказом о розыске и задержании за дуэль, произошедшую при невыясненных обстоятельствах, за плечами и с огнем молодости в крови юный Мигель де Сервантес в год тысяча пятьсот шестьдесят девятый от Рождества Христова выехал из города Мадрида, направляясь к легендарным городам Италии в поисках чудес, красоты и знания. Все, кто в тех городах побывал, заверяли, что таковыми сокровищами оные обладают в гораздо большей мере, нежели любое место, обозначенное на карте королевства. Много он там испытал приключений и злоключений, но величайшим из всех было, когда судьба свела его с созданием, проникнутым невероятным светом, которое носило имя Франческа, и в чьих лобзаниях он познал небо и ад, и страсть к которому стала для него роковой.

Франческе едва исполнилось девятнадцать лет, а она уже утратила всякую надежду в этой жизни. Франческа была младшей в порочной и нищей семье, прозябавшей в большом, полуразрушенном доме, нависавшем над водами Тибра в тысячелетнем городе Риме. Ее братья, невежи и мошенники угрюмого нрава, слонялись без дела, приворовывая и жульничая по мелочи, чего едва хватало на скудное пропитание. Родители, преждевременно состарившиеся, утверждали, будто зачали ее на закате своих горестных дней, но на самом деле эти подлые притворщики нашли Франческу плачущей на еще теплом теле ее настоящей матери, безымянной девицы, которая умерла родами под арками старинного моста, ведущего в замок Святого Ангела.

Собравшись уже только снять медный образок с шеи матери, а младенца бросить в реку, двое мерзавцев заметили удивительное совершенство новорожденной и решили оставить ее при себе. Ведь очевидно, что за этакий дар небес могут дать хорошую цену самые знатные семьи, имеющие вес при дворе. По прошествии дней, недель и месяцев их алчность возрастала, поскольку малютка хорошела с каждым днем и становилась все прелестнее, так что цена девочки в глазах нищебродов, забравших ее, не могла не взлететь до небес. Когда ей исполнилось десять лет, один флорентийский поэт, бывший в Риме проездом, увидел, как она черпает воду из реки неподалеку от того места, где родилась и где лишилась матери, и, встретив колдовской ее взгляд, тут же посвятил ей стихи и подарил ей имя, Франческа, ведь приемная семья не озаботилась как-то назвать ее. Так Франческая росла и расцветала и наконец превратилась в женщину, источавшую тончайший аромат, при одном появлении которой люди замолкали и время останавливалось. В ту пору лишь бесконечная печаль во взгляде омрачала писаную красу, невыразимую в словах.

Вскоре художники всего Рима стали наперебой предлагать родителям, не упускавшим своей выгоды, щедрую мзду за то, чтобы Франческа позировала им для картин. Они были уверены, едва взглянув на нее, что, если кто-то сколько-нибудь одаренный и умелый в своем ремесле сможет запечатлеть на холсте или в мраморе хотя бы десятую часть такого очарования, он останется для потомства величайшим художником в истории. Спрос на услуги Франчески не иссякал, и бывшие попрошайки упивались теперь блеском новообретенного богатства, разъезжая в кричаще роскошных кардинальских каретах, одеваясь в яркие шелка и духами опрыскивая срамные части, всем этим прикрывая бесчестие, въевшееся в их сердца.

Когда Франческа достигла совершеннолетия, родители, боясь потерять сокровище, легшее в основу их благосостояния, решили выдать ее замуж. Вопреки обычаю давать приданое за невестой, принятому в те времена, они в своей наглости дошли до того, что стали требовать от женихов существенной платы, суля руку и тело девушки тому, кто больше предложит. Имели место доселе невиданные торги, и выиграл в них один из самых знаменитых и прославленных художников в городе – дон Ансельмо Джордано. Он тогда уже приближался к старости, годы излишеств разрушили его тело и душу, а сердце отравили алчность и зависть, поскольку, несмотря на все земные блага, везение и похвалу, какую снискали его произведения, тайной мечтой Джордано было славой и блеском имени превзойти Леонардо.

Великий Леонардо был уже пятьдесят лет как мертв, но Ансельмо Джордано так и не смог ни забыть, ни простить того дня, когда он, еще отроком, явился в мастерскую маэстро, чтобы предложить себя в ученики. Леонардо изучил наброски, которые он принес, и нашел для него любезные слова. Отец юного Ансельмо, прославленный банкир, оказал Леонардо пару услуг, и паренек был уверен, что место в мастерской величайшего художника той эпохи ему обеспечено. Каково было его удивление, когда Леонардо, не без грусти, сказал, что различает в его рисунках кое-какой талант, однако недостаточный, чтобы выделиться из тысячи и одного претендента, коим, как и ему, никогда не достигнуть даже среднего уровня. Объяснил, что Ансельмо обладает кое-какими амбициями, но недостаточными, чтобы выделиться из множества учеников, которые никогда не решатся пожертвовать всем, чем только можно, чтобы заслужить свет истинного вдохновения. Поведал, что, наверное, он способен кое-как освоить ремесло, но этого недостаточно, чтобы посвятить жизнь профессии, в которой только гении могут свести концы с концами – оно того не стоит.

– Юный Ансельмо, – продолжил Леонардо, – не огорчайтесь. Примите мои слова как благословение, ведь положение вашего благородного родителя на всю жизнь обеспечит вас богатством, и вам не нужно будет сражаться с кистью и резцом, чтобы добыть пропитание. Вы будете счастливы, сограждане станут вас любить и почитать, но никогда, даже за все золото мира, вы не станете гением. Что может быть более жестоким и горестным, чем судьба посредственного художника, который проводит жизнь, завидуя своим соперникам и проклиная их? Не губите свою жизнь, не взваливайте это бремя на плечи. Пусть искусство и красоту создают другие, те, кто не может иначе. Со временем вы сумеете простить мне мою откровенность. Нынче она причиняет боль, но завтра, если примете ее как должное, она спасет вас от собственного ада.

Сказав это, маэстро Леонардо простился с юным Ансельмо, который много часов со слезами ярости бродил по улицам Рима. Вернувшись в отчий дом, объявил, что не хочет учиться у Леонардо, считает его комедиантом, фабрикующим пошлые произведения для толпы невежд, не умеющих ценить истинное искусство.

– Я буду служить чистому искусству, писать только для избранных, которые смогут оценить всю глубину моих замыслов.

Отец, человек терпеливый и, как все банкиры, лучше знающий человеческую природу, чем самый мудрый из кардиналов, обнял сына и сказал, чтобы тот не боялся, у него ни в чем не будет недостатка – ни в средствах, ни в поклонниках, ни в похвалах его искусству. Перед смертью банкир позаботился, чтобы так все и оставалось.

Ансельмо Джордано не простил Леонардо, ведь человек способен простить все, что угодно, кроме одного – когда ему говорят правду. Через пятьдесят лет его ненависть, желание увидеть развенчанным лже-мастера были так же сильны.

Когда до Ансельмо Джордано из уст поэтов и живописцев дошла легенда о юной Франческе, он отправил в дом ее родителей слуг с тугой мошной и потребовал привести ее. Родители девушки, разряженные, словно цирковые обезьяны при мантуанском дворе, явились в дом Джордано вместе с Франческой, по-прежнему одетой в лохмотья. Едва художник взглянул на нее, как сердце у него подпрыгнуло. Все, что он слышал, оказалось более чем правдой. Не существовало никогда на земле подобной красы, и он понял, как только художник может понять, что чары ее происходят, вопреки всеобщему мнению, не от светящейся кожи и не от точеной фигуры, а от силы и блеска, идущих изнутри, от безнадежно печальных глаз, от губ, приговоренных к безмолвию.

Такое впечатление произвела Франческа ди Парма на маэстро Джордано, что он твердо решил не отпускать ее, не позволить, чтобы она позировала для кого-то другого. Это чудо природы должно принадлежать ему и никому больше. Только так он сможет создать творение, которое в глазах людей превзойдет пачкотню презренного и ненавистного Леонардо. Только так его репутация и слава воспарят выше, чем те, каких добился покойный Леонардо. Можно будет уже не брать на себя труд прилюдно хулить его, ведь тогда он, Джордано, достигнув вершины, позволит себе игнорировать Леорнардо, делая вид, будто его творения и не существовали вовсе, разве что как низкопробная пища для мужланов и невежд. В то же мгновение Джордано сделал предложение, которое оставило далеко позади самые золотые мечты двух негодяев, выдававших себя за родителей Франчески. Брак решили заключить в дворцовой капелле Джордано через неделю. Франческа в ходе переговоров не произнесла ни слова.

Семь дней спустя молодой Сервантес блуждал по городу в поисках вдохновения, когда свита, сопровождавшая огромную золотую карету, стала прокладывать путь в толпе. Пересекая Корсо, процессия остановилась, и тогда Сервантес увидел ее. Франческа ди Парма, облаченная в самые тонкие шелка, какие только могли соткать флорентийцы, молча смотрела на него из окна кареты. Такая глубокая печаль читалась в ее взоре, такой силой дышал этот похищенный дух, влекомый в темницу, что Сервантес почувствовал, как уверенность наполняет его – да, впервые в жизни он увидел свою истинную судьбу, начертанную на лице незнакомки.

Глядя, как кортеж удаляется, Сервантес спросил, кто эта девушка, и прохожие поведали ему историю Франчески ди Парма. Слушая их, Сервантес вспомнил, что до него уже долетали сплетни и слухи о ней, но он им не верил, приписывая пылкому воображению местных сочинителей драм. Однако легенда оказалась правдивой. Небесная красота воплотилась в простой и скромной девушке, и, как следовало ожидать, люди не замедлили толкнуть ее к несчастью и унижению. Юный Сервантес хотел последовать за кортежем к дворцу Джордано, но силы оставили его. Веселый праздничный шум звучал для него зловещей музыкой, и все вокруг представало трагедией разрушения чистоты и совершенства руками человеческой алчности, подлости и невежества.

Он направился к себе в гостиницу, продираясь сквозь толпу, спешившую за стены, на свадьбу знаменитого художника, и его переполняла печаль, почти такая же сильная, как та, что он разглядел во взгляде безымянной девушки. Той же ночью, когда маэстро Джордано снимал с тела Франчески ди Парма шелка, его оплетавшие, и, сам не веря себе, сладострастно ласкал каждую пядь ее кожи, старый дом родителей девушки, опасно накренившийся над Тибром, не выдержал веса сокровищ и всяческой мишуры, накопленных за ее счет, рухнул в ледяные воды реки вместе со всем кланом, запертым внутри, и никого из них больше нигде не видели.

Неподалеку оттуда, при свете свечи Сервантес, будучи не в силах заснуть, сражался с бумагой и чернилами, тщась описать то, что наблюдал в этот день. Пальцы у него дрожали, и ускользали слова при всякой попытке выразить впечатление, какое обрушилось на него в тот миг, когда его взгляд встретился с взглядом Франчески на Корсо. Все искусство, каким он, казалось ему, обладал, исчезло на кончике пера, и ни единого слова не запечатлелось на странице. Тогда он сказал себе, что если бы, к счастью, ему удалось уловить своим письмом хотя бы десятую часть той явленной магии, его имя, его репутация вознесутся над именами величайших поэтов в истории, сделав его королем рассказчиков, князем Парнаса, светочем, призванным озарить потерянный рай литературы. Заодно будет стерта с лица земли ненавистная репутация коварного драматурга Лопе де Веги, кому удача и слава не перестают улыбаться, кто с самой ранней юности пожинает плоды беспримерного успеха, в то время как ему, Сервантесу, едва удается состряпать строку, какой не устыдится бумага, на которой она будет записана. Через несколько мгновений, осознав черноту своих помыслов, Сервантес устыдился собственного тщеславия и нездоровой зависти, разъедавшей его, и сказал себе: я не лучше старого Джордано, который в это самое время вкушает запретный мед устами мошенника и постигает тайны, похищенные силой дублона, дрожащими и грязными руками подлеца.

В своей бесконечной жестокости, догадался он, Бог отдал красоту Франчески во власть людей, чтобы напомнить о безобразии их душ, убожестве целей и извращенности желаний.

Дни проходили, а память о той короткой встрече не стиралась из памяти. Сервантес сидел за письменным столом, пытаясь связать воедино части драмы, которая могла бы понравиться публике и завлечь ее воображение, как те, что сочинял Лопе без видимого усилия, но вновь и вновь приходило на ум только чувство утраты, какое укоренил в его сердце образ Франчески ди Парма. Что же до драмы, которую он решил сочинить, то перо заполняло страницу за страницей смутным романсом, и в строках его автор старался воссоздать заново утраченную историю девушки. В его рассказе Франческа не имела памяти, была чистым листом, персонажем, судьбой, которую только он мог сочинить, обещанием чистоты, призванным вернуть стремление поверить в нечто незапятнанное и невинное в мире лжи и обмана, пошлости и упреков. Он проводил ночи без сна, подстегивая воображение, до предела натягивая струны остроумия, но все равно на заре перечитывал свои листки и кидал их в огонь, зная, что они недостойны делить свет дня с созданием, вдохновившим их и медленно чахнувшим в темнице, которую Джордано – Сервантес ни разу с ним не встречался, но ненавидел от всей души – построил для нее у себя во дворце.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, и вот миновало полгода со дня свадьбы дона Ансельмо Джордано и Франчески ди Парма, но никто в Риме больше не видел их. Было известно, что лучшие в городе торговцы доставляли провизию к воротам дворца, и ее забирал Томазо, личный слуга маэстро. Говорили, что из мастерской Антонио Мерканти еженедельно поступали холсты и краски для работы художника. Однако ни единая душа не видела живописца и его молодую жену. В день, когда исполнилось полгода со времени заключения брака, Сервантес находился в кабинете одного знаменитого театрального импресарио. Тот ставил спектакли на нескольких больших сценах города и всегда предавался поискам новых авторов, талантливых, голодных и готовых работать за нищенскую плату. Благодаря рекомендациям своих коллег Сервантес добился аудиенции у дона Леонелло, экстравагантного дворянина, изящно одетого, с напыщенными манерами, который собирал у себя на столе хрустальные флаконы якобы с интимными выделениями великих куртизанок, чьи прелести он сорвал в самом цвету, а на лацкане носил маленькую брошь в форме ангела. Леонелло заставил Сервантеса стоять, пока пролистывал страницы драмы, изображая скуку и презрение.

– «Поэт в аду», – бормотал импрессарио. – Это мы уже видели. Другие поведали эту историю раньше вас, и получше. Я ищу, скажем так, новизну. Отвагу. Широту взгляда.

Сервантес по опыту знал: те, кто уверяет, будто ищут в искусстве эти благородные качества, обычно менее других способны распознать их, но также понимал, что пустой желудок и легкий кошелек не подвигают на то, чтобы вступать в полемику. Однако чутье подсказывало ему, что Леонелло, этого старого лиса, в любом случае затронула сама природа материала, который ему принесли.

– Сожалею, что потратил время вашей милости…

– Не так скоро, – заявил Леонелло. – Я говорил, что это мы уже видели, но не сказал, что это – ерунда. У вас есть кое-какой талант, однако вам не хватает техники. И у вас вовсе нет вкуса. И чувства целесообразности.

– Ценю ваше великодушие…

– А я – ваш сарказм, Сервантес. Вы, испанцы, страдаете от избытка гордости и недостатка терпения. Не сдавайтесь так скоро. Учитесь у вашего соотечественника Лопе де Веги. Гений и фигура, как вы говорите.

– Я это учту. Так видит ли ваша светлость какую-то возможность принять мою пьесу?

Леонелло весело рассмеялся:

– Летают ли поросята? Никто, Сервантес, не пойдет смотреть, скажем так, драмы, полные отчаяния, где рассказывается, что у человека гнилое сердце и что ад – это он сам и его ближний. Люди идут в театр смеяться, плакать и хотят, чтобы им напоминали, какие они добрые и благородные. Вы еще не утратили простодушия и верите, будто владеете, скажем так, истиной, которую готовы поведать. С годами это пройдет, я надеюсь, поскольку мне не хотелось бы увидеть вас на костре или гниющим в застенке.

– Значит, вы думаете, что моя пьеса не может никого заинтересовать…

– Я этого не говорил. Я знаю, кто может ею заинтересоваться.

У Сервантеса сильнее забилось сердце.

– Как предсказуем голод, – вздохнул Леонелло.

– Голод, в отличие от испанцев, не горд, зато терпелив на удивление! – воскликнул Сервантес.

– Вот видите! У вас есть кое-какая техника. Вы умеете повернуть фразу и построить драматический диалог. Заметно, что вы начинающий, но знавал я невежд, поставивших свои пьесы, однако не умеющих даже организовать уход за кулисы…

– Стало быть, вы поможете мне, дон Леонелло? Я могу все исправить, я быстро учусь.

– Не сомневаюсь.

Леонелло глядел на него в нерешительности.

– Что угодно, ваша светлость. Умоляю вас…

– Есть нечто, способное заинтересовать вас. Но дело, скажем так, рискованное.

– Риск меня не страшит. Не больше, чем нищета, по крайней мере.

– В таком случае мне знаком один кабальеро, с которым мы заключили соглашение. Когда мне встречается на пути многообещающий юноша с определенным потенциалом вроде вас, я его отправляю к нему, а он благодарит меня. В своей манере.

– Я весь внимание.

– Вот что меня беспокоит… Дело в том, что означенный кабальеро проездом в городе.

– Этот кабальеро – театральный импресарио, как ваша светлость?

– Скажем так, нечто похожее. Он – издатель.

– Это еще лучше…

– Вам решать. У него есть отделения в Париже, Риме и Лондоне, и он постоянно ищет таланты особого типа. Вроде вашего.

– Премного вам благодарен за…

– Пойдите к нему и скажите, что я вас послал. Но поторопитесь. Он приехал в наш город на несколько дней.

Леонелло записал на листке бумаги:

«Андреас Корелли

Печатня Света».

– Вы найдете его вечером на вилле «Боргезе».

– Полагаете, его заинтересует моя пьеса?

Леонелло загадочно улыбнулся:

– Удачи, Сервантес.

Когда начало смеркаться, Сервантес облачился в единственный чистый костюм, какой у него оставался, и направился на виллу «Боргезе», окруженную садами и каналами, расположенную неподалеку от дворца дона Ансельмо Джордано. Вышколенный слуга встретил его у подножия лестницы и объявил, что его ждут, и Андреас Корелли вскоре примет его в одном из салонов. Сервантес подумал, что, наверное, Леонелло добрее, чем кажется на первый взгляд, раз послал своему другу-издателю рекомендательную записку. Слуга привел Сервантеса в большую библиотеку, погруженную в полумрак; только пламя, пылавшее в камине, согревало ее, отбрасывая янтарные отблески на нескончаемые ряды книг. Два внушительных кресла стояли напротив камина, и Сервантес после недолгого колебания сел в одно из них. Гипнотический танец огня и его горячее дыхание заворожили его. Через пару минут он заметил, что уже не один. Высокая, угловатая фигура появилась в другом кресле. Человек был весь в черном, лишь на лацкане выделялся серебряный ангел, точно такой, какого Сервантес видел этим вечером у Леонелло. Прежде всего он обратил внимание на руки – крупные, с длинными, тонкими пальцами. Затем его привлекли глаза. Два зеркала, в которых отражалось пламя и его собственное лицо, они никогда не моргали, а зрачки в них меняли форму, хотя ни единый мускул лица не двигался.

– Добрый Леонелло поведал мне, что вы – человек большого таланта, но с малыми средствами.

Сервантес сглотнул.

– Пусть вас не беспокоит мой внешний облик, сеньор Сервантес. Видимость не всегда обманывает, но часто ошеломляет.

Сервантес молча кивнул. Корелли улыбнулся, не разжимая губ.

– Вы принесли мне пьесу. Я не ошибся?

Сервантес протянул рукопись и заметил, что Корелли усмехнулся, прочитав заглавие.

– Это начальная версия, – робко произнес Сервантес.

– Уже нет, – сказал Корелли, перелистывая страницы.

Сервантес наблюдал, как издатель невозмутимо читает, иногда улыбаясь, а порой в изумлении поднимая брови. Бокал и бутылка с жидкостью изысканного цвета будто сами собой появились на столе, стоявшем между двумя креслами.

– Угощайтесь, Сервантес. Не буквами едиными прозябает человек.

Сервантес налил вина в бокал и поднес к губам. Сладкий, пьянящий аромат достиг нёба. Он выпил вино в три глотка, и ему неудержимо захотелось налить себе еще.

– Не стесняйтесь, друг мой. Бокал без вина – оскорбление жизни.

Вскоре Сервантес потерял счет бокалам, которые смаковал. Его стало клонить в благодатный, освежающий сон, и он смотрел сквозь прикрытые веки, как Корелли читает рукопись. Колокола вдали прозвонили полночь. Потом опустился занавес глубокого забытья, и Сервантес погрузился в безмолвие.

Когда он снова открыл глаза, силуэт Корелли выделялся на фоне пламени. Издатель стоял спиной к огню, держа рукопись. Ощущая легкую тошноту и сладковатый привкус вина в горле, Сервантес спросил себя, сколько времени могло пройти.

– Когда-нибудь вы напишете шедевр, Сервантес, – изрек Корелли. – Но это – не шедевр.

Не говоря более ни слова, издатель швырнул рукопись в огонь. Сервантес бросился к камину, но жар остановил его. Он наблюдал, как плод его трудов сгорает безвозвратно, как по чернильным строкам пробегают голубоватые огоньки, и белые струи дыма извиваются между страниц, словно змейки из пороха. В отчаянии Сервантес рухнул на колени, а когда обернулся к Корелли, увидел, что издатель с жалостью смотрит на него.

– Иногда писателю нужно сжечь тысячу страниц, прежде чем получится одна, достойная его подписи. Вы только-только начали. Ваше творение ждет вас на пороге зрелости.

– Вы не имели права так поступить!

Корелли с улыбкой протянул ему руку, желая помочь подняться. Сервантес не без колебаний принял помощь.

– Я хочу, друг мой, чтобы вы написали кое-что для меня. Не спеша. Пусть это займет годы, и точно, займет. Больше, чем вы можете предположить. Кое-что, согласное с вашими амбициями и желаниями.

– Что вы знаете о моих желаниях?

– Как все начинающие поэты, вы, Сервантес, открытая книга. Поэтому, хотя ваш «Поэт в аду» мне представляется детской игрой, сыпью, которая должна пройти, я собираюсь сделать вам предложение. Напишите книгу, достойную вас и меня.

– Вы сожгли то, что я смог написать за месяцы работы.

– И оказал вам услугу. Теперь скажите, положа руку на сердце, думаете ли вы, что я неправ?

Не сразу, но Сервантес кивнул.

– И объясните мне, ошибаюсь ли я, утверждая, что в глубине вашего сердца таится надежда создать творение, которое затмит всех ваших соперников и заставит потускнеть имя некоего Лопе и его плодовитый ум.

Сервантес хотел возразить, но слова не шли с языка. Корелли снова улыбнулся.

– Вам нечего стыдиться. И незачем думать, будто подобное желание уподобляет вас таким, как Джордано.

Сервантес в растерянности посмотрел на издателя.

– Разумеется, мне известна история Джордано и его музы, – произнес Корелли. – Она известна мне, поскольку я познакомился со старым маэстро за много лет до того, как вы родились.

– Ансельмо Джордано – негодяй.

Корелли рассмеялся:

– Вовсе нет. Он – человек, не более.

– Человек, который должен заплатить за свои преступления.

– Вы полагаете? Только не говорите, что и с ним собираетесь драться на дуэли.

Сервантес побледнел. Откуда издатель узнал, что несколько месяцев назад ему пришлось покинуть Мадрид, спасаясь от угрозы ареста за дуэль, в которой он принимал участие?

Корелли, ехидно усмехаясь, ткнул в него указательным пальцем:

– И в каких же преступлениях обвиняете вы беднягу Джордано, кроме склонности писать буколические сцены с козочками, девушками и пастушками на потребу купцам и епископам и мадонн с выпирающим бюстом, радующих взоры прихожан, заступающих на молитву?

– Он похитил бедную девушку и держит ее у себя во дворце, утоляя свою алчность и низкую похоть. Чтобы скрыть свою бездарность. Избавиться от стыда.

– Как скоро судят люди своих ближних за действия, какие и сами совершили бы, если бы представился случай.

– Я бы никогда не сделал того, что сделал он.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Отважились бы вы испытать себя?

– Не понимаю вас…

– Скажите-ка, сеньор Сервантес, что вам известно о Франческе ди Парма? Только не пичкайте меня поэмой о девушке, лишенной чести, и о ее тяжелом детстве. Вы уже доказали, что владеете основами театральной техники.

– Мне известно одно… она не заслужила того, чтобы жить в темнице.

– Может, оттого, что она красива? Это придает ей благородство?

– Оттого, что она чиста. Добра. Невинна.

Колелли облизнул губы.

– У вас, друг Сервантес, еще есть время, чтобы оставить словесность и принять сан священника. Лучшее жалованье, крыша над головой, не говоря уже о горячей и обильной пище. Поэт должен быть крепок в вере. Куда крепче вас.

– Вы над всем смеетесь.

– Только над вами.

Сервантес поднялся и повернулся к двери.

– Тогда я уйду, а ваша милость пусть смеется в свое удовольствие.

Сервантес дошел уже до двери в зал, когда та захлопнулась перед самым его носом с такой силой, что он повалился на пол. Сервантес начал с трудом подниматься и вдруг увидел склоненный над собой двухметровый угловатый силуэт Корелли. Издатель, казалось, готов был броситься на него и разорвать на куски.

– Вставайте! – велел он.

Сервантес подчинился. Глаза издателя изменились. Огромные черные зрачки будто растеклись по взгляду. Никогда еще юноше не было так страшно. Он отступил на шаг и уткнулся в стену книг.

– Я дам вам возможность, Сервантес. Возможность стать самим собой и не блуждать больше по дорогам, проживая жизни, которые не вам суждены. И, как всегда, если предоставляется возможность, выбор за вами. Вы принимаете мое предложение?

Сервантес пожал плечами.

– Мое предложение следующее. Вы напишете шедевр, но перед этим потеряете то, что полюбите больше всего. Ваше творение станет прославленным, ему будут завидовать и подражать из века в век, но в вашем сердце откроется пустота, которую не заполнят ни слава, ни любование остротой своего ума. Только тогда вы осознаете истинную природу своих чувств и только тогда поймете, на самом ли деле вы лучше, чем Джордано и все те, кто, подобно ему, падали на колени перед собственным отражением, прежде чем принять этот вызов… Вы его принимаете?

Сервантес попытался отвести взгляд от Корелли.

– Не слышу.

– Принимаю, – услышал он свой голос как бы издалека.

Корелли протянул руку, и Сервантес пожал ее. Пальцы издателя оплели его ладонь, как паутиной, и он почувствовал на лице холодное дыхание Корелли, отдававшее свежевскопанной землей и засохшими цветами.

– Каждое воскресенье в полночь Томазо, слуга Джордано, открывает калитку, ведущую в проулок, скрытый за рощей, подступающей к дворцу с востока, и идет за флаконом тонизирующего напитка. Знахарь Авианно составляет его из разных специй и розовой воды, а живописец хочет верить, что этот эликсир вернет ему пыл молодости. Это – единственная на неделе ночь, когда слуги и охрана маэстро отпускаются, а следующая смена приходит лишь на рассвете. Те полчаса, пока слуга ходит за эликсиром, дверь открыта, и никто не охраняет дворец…

– Чего вы ждете от меня? – пробормотал Сервантес.

– Вопрос в том, чего вы ждете от себя самого. Такой ли жизнью, как сейчас, вы хотите жить? Таким ли быть человеком?

Языки огня трепетали и гасли, тени расплывались по стенам библиотеки, словно пролитые чернила, заволакивая Корелли. Когда Сервантес собрался ответить, рядом никого не было.

В ближайшее воскресенье, в полночь Сервантес прятался за деревьями, окружавшими дворец Джордано. Как только отзвонили колокола, как и предсказывал Корелли, отворилась маленькая боковая калитка, и скрюченный старый слуга двинулся по тропинке. Сервантес подождал, пока его тень исчезла в ночи, и проскользнул к двери. Нажал на ручку. Дверь отворилась. Сервантес в последний раз оглянулся и, убедившись, что никто его не заметил, вошел. Закрыв за собой дверь, очутился в полной темноте и выругался сквозь зубы. Надо же быть таким глупцом, чтобы не захватить свечу или фонарь! Держась за стены, влажные, скользкие, как внутренности какого-нибудь зверя, он двигался на ощупь, пока не наткнулся на первую ступеньку лестницы, похоже, винтовой. Стал медленно подниматься, и вскоре слабое дуновение света обрисовало каменную арку, ведущую в длинный коридор. Пол был выложен мраморными плитами, черными и белыми ромбами, на манер шахматной доски. Будто пешка, осторожно переступающая с клетки на клетку, Сервантес попал в обширный дворец. Не пройдя еще до конца по этой галерее, он начал замечать рамы и холсты, прислоненные к стенам, разбросанные по полу – обломки кораблекрушения, заполонившие весь дворец. Он двигался мимо комнат и залов, где неоконченные портреты громоздились на полках, столах и стульях. Мраморная лестница, ведущая на верхние этажи, тонула в разодранных холстах: иные несли на себе следы ярости, с какой художник набрасывался на них. Добравшись до атриума, расположенного в центре здания, Сервантес остановился под лучом дымившегося лунного света, проникающего сквозь купол, что венчал дворец. Под этим куполом порхали голубки, и шелест их крыльев разносился по коридорам и комнатам полуразрушенного дворца. Сервантес встал на колени перед одним из портретов и узнал лицо на холсте – то было, как и все остальные, искаженное изображение Франчески ди Парма.

Сервантес оглянулся и увидел сотни таких же, отвергнутых, брошенных. Он понял, почему больше никто не видел маэстро Джордано. Художник в отчаянных попытках вернуть утраченное вдохновение и запечатлеть сияние Франчески ди Парма с каждым ударом кисти терял рассудок. Его безумие оставило след в виде незаконченных холстов, разбросанных по всему дворцу, словно змеиная кожа.

– Я давно вас жду, – произнес кто-то за его спиной.

Сервантес обернулся. Истощенный старик с длинными и спутанными волосами, в грязной одежде, с остекленевшим взглядом покрасневших глаз смотрел на него, улыбаясь, из угла зала. Он сидел на полу, перед ним – бутылка вина и бокал. Маэстро Джордано, один из самых знаменитых художников своего времени, в своем собственном доме превратился в безумного оборванца.

– Вы пришли забрать ее, правда? – спосил он.

Сервантес не знал, что ответить. Старый художник налил себе еще вина и поднял бокал.

– Вы знали, что отец построил этот дворец для меня? И убеждал, что он защитит меня от мира. Но кто защитит нас от нас самих?

– Где Франческа? – спросил Сервантес.

Художник, смакуя вино, взглянул на него пристально, с сардонической ухмылкой.

– Вы действительно думаете, что одержите победу там, где многие потерпели поражение?

– Мне не нужна победа, маэстро. Я просто хочу освободить девушку, которой не пристало жить в таком месте, как это.

– Как благородно лгать даже самому себе! – провозгласил Джордано.

– Я явился сюда не за тем, чтобы спорить с вами, маэстро. Если вы не скажете мне, где она, я сам ее найду.

Джордано осушил бокал, кивнул:

– Я не стану препятствовать вам.

Джордано поднял голову к лестнице, которая, скрываясь в тумане, тянулась наверх, к куполу. Вглядевшись в полумрак, Сервантес заметил ее. Франческа ди Парма, видение света среди теней, медленно спускалась вниз, нагая и босая. Сервантес поспешно снял плащ и прикрыл ее, сжимая в объятиях. Ее взор, полный бесконечной печали, устремился на него.

– Кабальеро, уходите из этого проклятого места, пока не поздно, – прошептала она.

– Уйду, но только вместе с вами.

Джордано в своем углу захлопал в ладоши;

– Великолепная сцена! Любовники в полночный час на лестнице, ведущей в небо.

Франческа посмотрела на старого живописца, на человека, который полгода держал ее в плену, с нежностью, без тени обиды. Джордано улыбнулся, робко, словно влюбленный подросток.

– Прости, любовь моя, за то, что я не был тем, кого ты достойна.

Сервантес хотел увести девушку, но та не сводила глаз со своего похитителя, старика, который, казалось, готов был испустить последний вздох. Джордано снова наполнил бокал и протянул ей:

– Последний глоток на прощание, любовь моя.

Франческа, высвободившись из объятий Сервантеса, подошла к Джордано и встала рядом с ним на колени. Протянула руку и погладила его по морщинистой щеке. Художник, закрыв глаза, буквально растаял от прикосновения. Перед тем, как уйти, Франческа приняла бокал и выпила вино, которое ей налил Джордано. Она пила медленно, опустив голову, держа бокал обеими руками. Потом выронила его, и стекло разбилось около ее ног на тысячу осколков. Сервантес поднял Франческу, и она предалась в его власть. Даже не взглянув больше на живописца, он направился к парадной двери дворца с девушкой на руках. Выйдя наружу, увидел, что стража и слуги ждут его. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы задержать Сервантеса. Один из вооруженных людей держал в поводу вороного коня. Сервантес принял его не без колебаний. Как только он решился, дворцовая стража молча расступилась, не сводя с него глаз. Сервантес вскочил в седло, по-прежнему сжимая Франческу в объятиях. Они уже ехали, держа путь на север, когда пламя охватило купол дворца Джордано, и небо над Римом окрасилось в багрец и припорошилось пеплом. Они скакали день за днем, ночи проводя в гостиницах и на постоялых дворах, где монеты, которые Сервантес нашел в переметных сумах, им позволяли укрываться от холода и нескромных взглядов.

Лишь через несколько дней Сервантес заметил, что дыхание Франчески отдает миндалем, а вокруг глаз появляются темные круги. Каждую ночь, когда девушка безоглядно отдавала ему свою наготу, Сервантес сознавал, что это тело исчезает под его руками, отравленное вино, которым Джордано пожелал освободить ее и себя от проклятия, пылает в венах Франчески и изнуряет ее. На протяжении пути они останавливались в лучших местах, где лекари и мудрецы осматривали девушку, но не сумели определить болезнь. Франческа угасала днем, едва могла говорить или держать глаза открытыми, и оживала ночью, околдовывая все чувства поэта, направляя его руки. В конце второй недели пути Сервантес нашел ее бродящей под дождем по берегу озера, простиравшегося рядом с постоялым двором, где они остановились на ночь. Дождь струился по телу Франчески, а она, раскинув руки, поднимала к небу лицо, словно в надежде, что жемчужные капли, покрывавшие кожу, смогут вырвать из тела душу, пораженную проклятием.

– Ты должен оставить меня здесь, – сказала она. – Забудь меня и продолжай свой путь.

Но Сервантес, видя, как день ото дня угасает этот свет, поклялся, что никогда не распрощается с ней, что, пока она дышит, будет бороться за ее жизнь. Сплетенную с его жизнью.

Когда они преодолели Пиренеи, держа путь на полуостров, и по берегу Средиземного моря направились к Барселоне, у Сервантеса уже скопилось сто страниц. Он сочинял ночами, глядя, как Франческа спит беспокойным сном. Чувствовал, что слова, образы, ароматы, запечатленные на письме, единственный способ поддерживать в ней жизнь. Каждую ночь, когда Франческа изнемогала в его объятиях и погружалась в сон, Сервантес, прибегая к тысяче и одному обману, лихорадочно пытался воссоздать ее душу. Когда через несколько дней его конь пал перед стенами Барселоны, пьеса, которую он сочинял, была окончена, а у Франчески появился румянец на щеках и блеск во взгляде. На всем своем пути Сервантес грезил наяву, что в этом приморском городе найдет приют и надежду, а какой-нибудь задушевный друг поможет отыскать кого-то, кто напечатает его рукопись. Когда люди прочитают его историю и потеряются во вселенной эстампов и стихов, вокруг нее сложившейся, Франческа, которую он воплотил чернилами на бумаге, и девушка, умирающая каждую ночь в его объятиях, сольются воедино и вернутся в мир, где проклятие и нужду можно одолеть силой слов и где Бог, в каком бы месте он ни таился, позволил бы ему еще хотя бы один день пробыть с ней рядом.

(Отрывок из «Тайных хроник Города Проклятых» Игнатиуса Б. Самсона, издание Барридо и Эскобильяс, S. A., Барселона, 1924)