Город из пара

Санчо, приверженный к рассказам о пылкой любви и к религиозным действам с крепкой моралью, пришел к выводу, что в основе столь запутанной интриги явно лежит присутствие девушки сверхъестественной красы и очарования по имени Франческа. Кожа ее казалась дуновением света, тихий голос заставлял трепетать сердца, а взгляд и уста обещали такие услады, каких не мог бы воспеть в благозвучных строфах бедняга Санчо, ведь его настолько околдовали очертания тела под шелком и кружевом, что сердце переставало биться и разум тускнел. Так Санчо и решил, что, по всей вероятности, молодой поэт, испив сей небесной отравы, пропал безвозвратно, поскольку не нашлось бы под небесами ни одного мужчины, достойного этого звания, который не продал бы душу, седло и стремена за единый миг упокоения в объятиях подобной сирены.

– Дружище Сервантес, не пристало столь жалкому мужлану говорить вашей милости, что такое лицо и такое сложение затмевают разум любой особи мужского пола, еще одаренной дыханием. Однако же нос, который, если не считать кишок, является самым проницательным из моих членов, заставляет предположить, что откуда бы вы ни увезли такую особь женского пола, вам этого не простят. Во всем мире не найдется места, чтобы спрятать Венеру столь пленительных достоинств, – убежденно произнес Санчо.

Спешу сказать, что ради драмы и ее постановки на сцене смысл и звучание речей доброго Санчо подверглись перестановке и обрели новый стиль под пером этого вашего смиренного и верного повествователя, однако же суть его мудрых суждений осталась нетронутой и не подверглась подмене.

– Ах, мой друг, если бы я поведал вам… – вздохнул Сервантес, сам не свой от тревоги.

И поведал, поскольку струилось в его жилах вино повествования, и небу было угодно, чтобы он имел обыкновение сначала рассказывать себе самому о вещах этого мира, и только потом сообщать о них другим, облекая в музыку и свет литературы. Он понимал, что если жизнь и не сон, то по меньшей мере пантомима, в которой жестокий абсурд рассказа протекает между кулис, и нет между небом и землей более сурового и действенного возмездия, чем ваять словами красоту и ум только затем, чтобы отыскивать смысл в бессмысленности вещей.

Как он прибыл в Барселону, избежав ужасной опасности, и каковы происхождение и природа удивительного создания по имени Франческа ди Парма, Мигель де Сервантес рассказал семь вечеров спустя. По настоятельной просьбе Сервантеса Санчо свел его с Антони де Семпере, поскольку молодой поэт, по всей вероятности, сочинил драму, нечто вроде романса о колдовских чарах и необузданных страстях, и желал видеть ее оттиснутой на бумаге.

– Жизненно важно, Санчо, чтобы мое творение было напечатано до следующего полнолуния. Моя жизнь и жизнь Франчески зависят от этого.

– Как может чья-либо жизнь зависеть от связки стихов и от фазы Луны, маэстро?

– Верь мне, Санчо. Я знаю, о чем говорю.

Санчо, который, по правде говоря, не верил в иную поэзию или астрономию, кроме той, что сулила вкусную еду и вольную возню на соломе с пышнотелой хохотушкой, внял словам патрона и приложил все усилия, чтобы встреча состоялась. Оставив прекрасную Франческу спать сном нимфы в ее покоях, они вышли, как только стемнело. Они условились встретиться с Семпере в таверне, притулившейся в тени церкви рыбаков, так называемой базилики Святой Марии на Море, и там в уголке, при свете свечей разделили доброе вино и каравай хлеба с засоленным салом. Завсегдатаями были рыбаки, пираты, душегубы и пьяницы. Хохот, ругань и густые облака дыма плавали в золотом сумраке таверны.

– Расскажите дону Антони о своей комедии, – подначил Санчо.

– На самом деле это трагедия, – уточнил Сервантес.

– Пусть маэстро простит мое дикое невежество касательно тонких поэтических жанров, но какая между ними разница?

– Комедия учит нас не принимать жизнь всерьез, а трагедия показывает, что происходит, если мы не принимаем во внимание то, чему учит комедия, – объяснил Сервантес.

Санчо кивнул, не сводя с него глаз, и закрыл тему, яростно вгрызаясь в кусок сала.

– Великая вещь – поэзия, – прошептал он.

В те дни у Семпере было мало заказов, и он слушал молодого поэта, заинтригованный. У Сервантеса была с собой папка со связкой листков, которую он показал делателю книг. Тот пролистал рукопись, отмечая обороты и фразы.

– Тут работы на несколько дней…

Сервантес вынул из-за пояса кошелек и бросил его на стол. Из кошелька высыпалась горстка монет. Едва презренный металл блеснул под свечами, как Санчо, встревоженный, прикрыл монеты рукой.

– Бога ради, маэстро, не показывайте тут столь утонченные яства, ведь в здешних ларах полно разбойников и головорезов, которые вас и нас пырнут ножичком, лишь почуяв запах этих дублонов.

– Друг мой, Санчо прав, – произнес Семпере, обводя взглядом собравшуюся публику.

Сервантес спрятал деньги, тяжело вздохнув.