Город, которым мы стали

– Переходники дают дополнительную возможность, – говорит Женщина, пока они едут. Айлин пытается посмотреть на нее в зеркало заднего вида, ведь правила вежливости гласят, что во время разговора нужно смотреть на своего собеседника, но Женщина сидит не на том месте. – Просто на всякий случай. И расставлять их приходится там, где твоя вселенная стала чуточку дружелюбнее ко мне. То есть, к сожалению, у тебя во дворе. А еще на паромной станции, в том парке, где раньше была свалка, и в том колледже, куда ты раньше ходила. Где ты работаешь?

– В общественной библиотеке на… – и тут до Айлин доходит. Однажды после работы она пошла в «тот парк», и там на нее все время пялился работник, собиравший мусор. Произошло это не то в прошлом месяце, не то раньше. – Ты что, ставишь эти штуковины всюду, куда бы я ни пошла?

– Не всюду. Лишь в тех местах, где ты так или иначе отринула эту реальность. Даже до того, как ты стала городом, подобные действия имели силу. Все-таки объекты в суперпозиции меняют свое состояние в зависимости от наблюдателя.

– Ладно. – Айлин это не нравится. Она даже не понимает, о чем речь. Но вряд ли это так уж важно, ведь Женщина в Белом милая и выглядит нормально, и поэтому у Айлин нет оснований бояться ее или чувствовать, будто ею воспользовались. И потом, Женщина ведь не лжет, а обо всем рассказывает; разве это не хорошо? – Э-э… хм… Ну ладно.

– Поэтому-то ты мне и нравишься, Лин. – Так ее называет мама. Отец никогда не называл ее Лин. И никому другому она тоже не позволяла этого делать. – Ты всегда готова пойти навстречу. Кто бы мог подумать, что из всех городов именно у этого окажется столь любезная составляющая! Такой толерантный женообразный сосуд.

Да. Айлин всегда старалась быть толерантной. Она делает глубокий вдох.

– Итак… переходники?

– Ах да. Так вот, если я смогу присоединить еще несколько таких же, как в твоем дворе, то смогу выстроить… хм. Хр-р-р-р. – Айлин слышит, как Женщина в Белом раздраженно ерзает. – Этот мир такой примитивный. Я, наверное, даже не смогу найти достаточно подходящих аналогий, чтобы все объяснить, ведь ты едва понимаешь, как устроена эта вселенная, не говоря уже о других.

– Ого. Я и не знала, что их больше одной.

– Вот видишь? Ну как ты можешь не знать столь элементарных вещей? О, но их же почти-что-бесконечные-миллионы. Хакретимаджиллионы. И с каждой минутой их становится больше! – Но на этот раз в голосе Женщины не слышно восторга. – В этом, конечно, вся беда. Когда-то существовала лишь одна вселенная. Одно царство, где возможность превратилась в вероятность и появилась жизнь. Так много жизни! Она существовала почти на каждой грани и поверхности, парила в каждом слое воздуха, забивалась в каждую щель. Не то что в этой скупой вселенной, где жизнь ютится на нескольких мокрых шариках, которые бегают вокруг горстки шариков из газа. Ах, Лин, если бы ты только могла увидеть, как там прекрасно.

Что-то меняется в зеркале заднего вида, словно в ответ на задумчивость Женщины. Айлин старается не смотреть, ведь она за рулем. Пусть они едут всего-навсего по двухполосной дороге в местности, где между районами пролегают поля и лесные массивы, ей все равно не хотелось бы узнать, что такое лобовое столкновение. И все же… Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, она уже не видит ни машину, которая ехала за ней, ни дорогу, ни школьный автобус, который собирался свернуть с перекрестка, который она только что проехала. Вместо этого она снова видит тот пустой затененный зал, из которого Женщина начала разговор. Затем Айлин замечает в воздухе завихрения пара… Или жидкости? Или краски? Просто извилистую цветную полосу, которая бегает и перетекает по зеркалу, похожая на жидкость и на нечто живое, бледно-розовое на фоне резких теней. По зеркалу движется что-то еще – и на этот раз Айлин начинает испытывать легкую тревогу, потому что это что-то – черного цвета, а все черное обычно плохое. Однако тревога быстро унимается, потому что она тут же видит, что чернота эта – округлая и цилиндрическая, а плохие вещи никогда прежде такую форму не принимали. Чернота похожа на хоккейную шайбу. Айлин любит хоккей, хотя «Рейнджерс» играют слабовато. (Ей больше нравятся «Айлендерс», хотя они и не со Статен-Айленда.) Или, может быть, это что-то вроде тех шоколадных пирожных, которые в ее детстве обычно заворачивали в фольгу и которые она не ела с тринадцати лет, потому что отец однажды сказал, будто она набрала слишком много веса. Как они назывались? «Ринг-Донг»? «Динь-Хо»? В общем, когда-то давно она их обожала, поэтому теперь, видя, как эта штука проносится сквозь поток розовой дымки, стирая ее, Айлин просто думает: «Ха, странно, но довольно мило», – и едет дальше.

(Но дымка ведь не просто движется, а… бежит? Она отпрянула в сторону. Айлин слышит слабое, пронзительное бормотание, похожее на мольбу, на крик боли, на звуки борьбы и, наконец, вопль безнадежного отчаяния – а затем зеркало снова пустеет, и ей приходится переключить внимание на дорогу.)