Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране

– Мы верили в то, что творим правое дело. Верили, что твои родители враги Бога. Мы же тоже выживали как могли. Поступали так, как нам прикажут. Я сбился с истинного пути, потому что врал себе, врал миру и, что самое главное, врал Богу. Он осудит меня, я это знаю. Я хочу исправить содеянное и хочу, чтобы ты простил меня.

– Ага, так теперь, состарившись и оказавшись на пороге смерти, вы боитесь Бога и судного дня. Вот зачем вам мое прощение. Вы не имеете ни малейшего представления о том, какие доставили мне страдания. А ведь я до сих пор ощущаю себя опозоренным. До сих пор чувствую боль, как вы этого не поймете? Придется вам жить с вашей болью, как я живу с моей.

– Чувство вины и сожаление о содеянном съедают меня живьем уже много лет, поверь. Я действительно страдаю.

– Сожаление? Я скажу, о чем сожалею больше всего на свете. О том, что слишком недолго обнимал свою мать в последний раз. Как вам такое сожаление?

Старик упал на колени. Амиру было невыносимо смотреть на него, как и невыносимо осознавать, что у него самого по лицу потекли слезы.

– Прошу прощения. Прошу прощения, – повторял старик, словно заклинание.

От его страданий Амиру не становилось лучше. Старик попытался выпрямиться, продолжая стоять на коленях. Амир устало поднялся и помог ему встать.

– Я не испытываю к вам ненависти, она осталась в прошлом. Но я никогда не смогу простить вас.

Улица Пастера, Тегеран, 1989 год

Это первая поездка Амира после казни. Баба Бозорг – его дедушка, – вцепившись в руль мертвой хваткой, ведет свой оранжевый «БМВ» по пустыне. Но как бы долго они ни ехали, за окном все тот же пейзаж: песок, скалы и горы вдали. Время от времени баба Бозорг что-то произносит, не ожидая ответа, потому что его внук до сих пор нем от горя. Амир слушает, но предпочитает оставаться в своем собственном мире, где Шахла и Манучехр до сих пор живы.

Баба Бозорг настроен на удивление оптимистично. Теперь он единственный, кто продолжает говорить о Шахле и Манучере. Дома их имена никогда не упоминаются, кроме тех случаев, когда бабушка обещает Амиру, что они скоро вернутся. От этого все сердятся, кроме Амира, и затыкают ей рот. Казнь его родителей стала просто событием, одним в череде других в их нелегкой жизни. Теперь им нужно просто выживать. Их семью словно заклеймили и объявили всех их предателями, так что им хотя бы ради самосохранения приходится отстраняться от этого мрачного эпизода.

Достигнув города, машина баба Бозорга сворачивает на Вали-Аср и с ревом несется среди гула и суматохи, пока не выворачивает на боковую улицу и не останавливается. Амир помогает баба Бозоргу установить палатку – как можно ближе к администрации премьер-министра. Их никто не останавливает. Охранники не знают, как реагировать на этого безупречно одетого пожилого мужчину и его, похоже, туповатого внука.

– Молодой человек, мы ни за что не уйдем. Мы приехали поговорить с премьер-министром и никуда не уедем, пока не повидаемся с ним. Даже если потребуется ждать тысячу дней, – в запале повторяет баба Бозорг всякий раз, как к нему обращаются.

Установив палатку, баба Бозорг сам подходит к охранникам.

– А теперь, если вы соблаговолите сказать, где находится ближайший хамам, мы бы предпочли освежиться с дороги.

– Да, господин, – отвечают они, сбитые с толку его строгой осанкой и величественными манерами.

Амир, видя, как отвечают дедушке охранники, гордится тем, что находится рядом с ним. Баба Бозорг для него герой. Но сам баба Бозорг в голосах охранников различает жалость к себе, такому почтенному человеку, который вынужден ночевать в палатке.

Утром один из охранников приносит чай и новости о том, что в поисках справедливости к премьер-министру пришло еще несколько таких непрошеных ходоков. Баба Бозорг достает из багажника два стула, на которых они сидят и играют в нарды. По большей части глаза баба Бозорга обращены к дороге. Сын как-то попытался убедить его отрастить хотя бы видимость исламской бороды в знак поддержки режима (подражание Пророку нынче почти обязательное требование). Но баба Бозорг отказался. В любом случае его элегантные манеры никак не соответствуют образу религиозного фундаменталиста. Впрочем, галстук он уже повязывает только дома. После революции торговля галстуками значительно сократилась, и хотя носить их не преступление, они воспринимаются как символ западного империализма.