Город на холме

- Не уходи. Я больше не буду. Мне страшно одной.

Как маленькая, честное слово. Как это, наверное, страшно расти без отца. Лучше даже такой как у меня, чем никакого. Под звон голосистых хевронских цикад, я слушал про то, как мать подолгу оставляла Хиллари в разных семьях, а сама уезжала на поиски просветления и нирваны. Как может мать так себя вести? И что такое “просветление” и “нирвана”? Я видел, как Хиллари мучается, пытаясь подобрать на иврите слова для объяснения этих, видимо, очень сложных понятий и сжалился.

- Расскажи мне лучше про Америку. Мне же интересно. Я не был нигде дальше Тель-Авива.

Хиллари бросила взгляд на манеж, где спал ее сын. Манеж был закрыт сверху мелкой металлической сеткой, призванной задержать снайперскую пулю.

- Сейчас приду.

Через минуту я держал на коленях увесистый альбом с фотографиями. Там были виды Сан Диего, национальных парков, гор и Тихого океана. Хиллари рассказывала, как провела последние четыре года жизни в Америке в богатой нееврейской семье, в которой было три сына, а они мечтали о дочке. Мраморный дворец посреди идеально подстриженного газона, апельсиновые деревья и розовые кусты. Штат прислуги из пяти человек.

- А вот это я.

На фотографии на Хиллари была немыслимо короткая юбка, да еще с разрезами. Я не видел такого никогда и ни на ком, даже в Тель-Авиве. В каждой руке у нее было по какому-то странному предмету. Они были похожи на разноцветную пышную швабру на короткой ручке.

- Это что?

- Помпоны. Я была капитаном команды чирлидеров.

- Что такое чирлидеры?

- Ну… – Хиллари замялась. – Это когда девушки в коротких юбках машут помпонами, прыгают и кричат.

- Зачем?

- Для мотивации. Чтобы футбольная команда лучше играла и выиграла.

- А если девушки не будут прыгать и кричать, команда будет играть плохо?

- Ну как тебе объяснить? Каждая американская девушка мечтает быть чирлидером, а я была капитаном. Мистер и миссис Норвелл приходили на все футбольные матчи. Исполнилась их мечта – сыновья-футболисты и дочь-чирлидер. Они хорошие люди. Я даже Рождество с ними отмечала. Сейчас вспомнить совестно. Что я знала о том, кто я? Только фамилия – Коэн. И еще мать говорила, что бабушка оставила в концлагере свой разум, что с ней было жить невозможно.

- Мой дед тоже был в концлагере.

- Тебе повезло. Ты всегда знал, что ты еврей.

Да уж, повезло.

- А почему ты не сменила имя? Разве Хиллари это имя для еврейки?

- А оно мне подходит. Оно мне помогает. Понимаешь, по-английски мое имя означает “веселая, неунывающая”. А в Хевроне без чувства юмора никак. Жизнь тут тяжелая, люди суровые.

- Ты про евреев?

- Скорее про евреек. Меня рабанит[89] конкретно недолюбливает.

- Какая рабанит?

- Главная.

Это было мне знакомо. Жена высокопоставленного человека может при желании сильно испортить жизнь любой другой женщине, которой из общины некуда деваться. Моя мама этого делать не хотела и не могла. Хоть в этом ей повезло. Теперь я понял, почему Хиллари целый день сидит одна и так запросто и охотно общается со мной, чужим человеком, резервистом, который долго в Хевроне не задержится. Просто мне можно сказать то, чего никому из соседок не скажешь.

- Что ей не нравится?

- Не пойми меня неправильно. Я очень ее уважаю. Но я не могу быть кем-то, кем я не являюсь, ради ее удобства. Понимаешь, я всегда была очень самостоятельной, я еще и маму свою опекала, она вечно витала в каких-то облаках. Я привыкла все решать сама. Если мне нужен совет, я спрошу мужа. А она считает, что ничего в поселении не должно происходить без ее одобрения. Когда мы только начали тут жить, она запретила мне петь солдатам на блокпостах.

- Как это петь?

- Обыкновенно, под гитару. Я хорошо пою. Солдатам нравилось.

Еще бы им не нравилось.

- А Ури что сказал?

Сказал, будут неприятности. Были неприятности.

- Хиллари, если ты хочешь знать мое мнение, то рабанит была права. Конечно, ты хорошо поешь. Конечно, солдатам нравилось. Женское пение - это вообще мой любимый звук на земле. Ваши голоса - это подарок Всевышнего нам, которые умеют только хрипеть и орать. Но Хеврон - это не место для публичных исполнений. Здесь арабы по улицам ходят, и у них тоже уши есть. Они все наши враги, а некоторые еще и развратные, как мужчины везде, поверь мне. Чем они заслужили такую радость? Почему Ури должен делиться с ними этой драгоценностью? Ты о нем подумала?

По ее удивленному лицу я понял, что поделиться с ней этой простой мыслью рабанит не догадалась. Наверное, она сказала, что пение вводит солдат в грех, и при одном взгляде на эти благочестивые лица Хиллари словила большое ха-ха.

- Ты вообще здесь жить хочешь?

- Очень хочу. Кстати, во многом благодаря рабанит.

- Не понял.

- Она все время дает мне понять, что я избалованная калифорнийская штучка, не умею любить Тору и родину и вообще у меня для Хеврона кишка тонка. А у меня характер упрямый. Раз Ури решил, что его место здесь, то мое место с ним.

- А арабы с их европейскими наседками тебя не напрягают?

Я чуть не сказал “европейскими и американскими”, но вовремя удержался.

- В смысле страха или в смысле чувства вины?