Город на холме

За всё спасибо, добрый друг:
За то, что был ты вправду другом,
За тот в медовых травах луг,
За месяц тоненький над лугом,
За то селенье над рекой,
Куда я шла, забыв про усталь,
За чувства, ставшие строкой,
За строки, вызванные чувством.
За нити легкого дождя,
Пронизанные солнца светом,
За то, что, даже уходя,
Ты всё же был со мной…
За это!..
За всё тебя благодарю:
За блеск реки, за скрип уключин,
За позднюю мою зарю,
На миг прорезавшую тучу.
За то, что мне любовь твоя
Была порой нужнее хлеба…[198]

За дверью завозились, и я закрыла рот. Ну сдохни ты уже наконец, если нет мне другого пути вернуться домой.

Иван не показывался день, потом два, потом три. Я забеспокоилась, задала вопрос и получила пощечину. Нечего интересоваться не тем, кем надо.

На ночь я осталась одна. В лагере было тихо, ночь выдалась совсем темная, безлунная. Я извлекла из матраса тапочки, обулась, сняла с полки роскошно изданный Коран в твердом переплете и ударила по окну. Стекло звенело, сыпались осколки, никто не реагировал. Неужели убегу? Неужели? Господи, ведь моя душа тоже стояла у горы Синай, ради девочек, ради отца, помоги. Я пролезла в окно, спрыгнула. Теперь я ученая, буду хорониться вдоль дороги, на саму дорогу не вылезать. В кустах выпала обильная роса, за три минуты я вымокла, как мышь. Я бежала по усыпаной гравием дорожке, чтобы оказаться как можно дальше от этого чумного места, пока есть силы. Меня накрыла тень, резкая боль разорвала затылок, я упала лицом вниз. Помню вкус гравия во рту и ничего больше.

Я проснулась от боли. Болела рука, вывернутая и прикованная к какой-то железке в полу. Амир наклонился надо мной. Похоже, он всерьез опечален моей неблагодарностью.

− Модэ ани лефанеха… – начала я.

Пощечина.

− Мелех хай векаям…

Еще одна.

− Шеехезарта би нешмати…

Похоже, что модэ ани плавно перейдет в шма Исраэль[199]. Он отстегнул наручник и одновременно ударил меня какой-то железкой по большеберцовой кости. Я заорала, перегнулась пополам.

− Теперь не будешь бегать. Посиди, подумай.

Понятно. Он хочет, чтобы я не бегала, но лежачая больная, за которой надо ухаживать, ему тоже не нужна. Поэтому он и сломал мне одну ногу, а не две. Теперь еще на какой-нибудь героин меня подсадит, если не на сырой опиум. Отец рассказывал, в уголовной зоне он уже не хотел свободы, а хотел умереть, прежде чем начнется распад личности. Может быть, и мне надо было молиться об этом же? Но они все спаслись. Лазарь Винавер, Ким Кан Чоль, дед Семен, бабушка Мирра, отец. Даже Эйдль родила ребенка, прежде чем погибнуть. Ради чего все это, Господи? Чтобы я тут сдохла?

Я потеряла счет дням. Как-то под утро проснулась от глухих ударов, здание ходило ходуном. Землятрясение? Или… артиллерия? Как они дотащили в горы артиллерийские установки? Сквозь разрывающие уши удары все громче и громче слышался звук, который ни с чем не спутаешь. Вертолеты. Две штуки. Амир пристегнул меня за руку к скобе в полу.

− Что ты делаешь, сволочь! Ну хоть перед смертью побудь человеком!

Он вышел и запер дверь. Если на этих вертолетах такой же боекомплект, как на израильских, то от этого бандитского гнезда останутся одни головешки. Дай Бог, если узбекские солдаты найдут в развалинах паспорт и отдадут по адресу. Я сдалась. Легла ничком и стала ждать смерти. Вертолеты зависли где-то совсем близко, послышались крики, выстрелы, топот бегущих по крыше ног. Десант. Не знаю, сколько времени я так пролежала. Я не услышала, как открылась дверь. Именно открылась, а не была вышиблена. Вот ведь живучий. Весь залит кровью, а живой.

− Мы могли быть счастливы, Малика. Ты все испортила.

Как он мне надоел. Как вся эта поганая жизнь мне надоела. Видимо, последнюю фразу услышал тот, кого не поминают к ночи. Меня начали душить. Руками. Медленно, чтобы растянуть удовольствие.

− Улыбнись, Малика. Хоть раз. И жить останешься.