Город на холме

В начале ноября состоялась самая крупная акция по ликвидации гетто. Соня стояла на краю рва спиной к расстрельной команде и успела упасть, прежде чем пули ее прошили. Ночью выползла из-под тел и ушла в лес. Через десять дней после акции случайно набрела на партизанский отряд. Не миновать бы Соне очень больших неприятностей, если бы не явился командир с предсказуемым текстом: “Ишь, на бабу набежали. Забыли, что командир в отряде есть?” Он отвел Соню в свою землянку, положил на свой топчан. Кормил, ухаживал, промывал раны, сам спал на полу. Ничего не требовал. Один раз принес и положил перед ней слипшийся от свежей крови немецкий аусвайс.

− Говорят, зверствовал против вашего брата сильно.

Пересилив себя, Соня открыла аусвайс и увидела сдавленное с боков тонкогубое лицо человека, наградившего ее шрамом через весь лоб. Впервые с того дня, как погибла бабушка, у нее потекло из глаз. Только почувствовав себя в безопасности, она позволила себе заплакать. И услышала где-то у себя над головой:

− Вместе мстить будем, Сонечка.

Одной рукой он вытер ей слезы, другой погладил по поседевшей голове. Вместе они не только мстили, но и оплакали своего первого ребенка, умершего в партизанской землянке, и расписались на рейхстаге, и прожили тридцать с лишним лет, и дождались внуков. Иначе как “мой-Александр-свет-Иванович” она его не называла.

Весну 45-го Соня встретила в звании младшего сержанта Красной Армии под Берлином. Кто-то из начальства решил устроить ей веселую жизнь и назначил переводчиком в комендатуру для общения с гражданским населением. Приходилось обходиться выученным в средней школе немецким и идишем. Бедная Соня не знала, куда деваться от немцев. Люди с чувством собственного достоинства там были, как везде, но их было мало. С немцами-победителями Соня уже к своему несчастью пообщалась и даже осталась в живых, но побежденные немцы с их раболепием и подобострастием выматывали ее до предела. В ответ на благодарности и славословия Соня взяла себе за правило говорить, что она еврейка, и при этом ласково улыбаться. Немецкое гражданское население убегало, как ошпаренное кипятком, они прекрасно знали, что творили на Восточном фронте их мужья, братья и сыновья. Только к немецким детям, которые еще не научились заискивать и ничего плохого натворить не успели, она была по-настоящему добра.

Как-то раз, около трех часов дня, Соня сидела и отстукивала на машинке приказ о формировании яслей для детей женщин, занятых на разборке развалин. В комендатуре сидело полно народу, но было тихо, даже дети не шумели. В приемную вошел офицер очень неарийской внешности с напряженным, чтоб не сказать безумным лицом.

− Соня! – закричал он так, что в окнах наверняка вылетели бы стекла, если бы их до этого не выбил артобстрел.

Соня встала из-за машинки и увидела своего старшего брата Семена. Не отрывая глаз от сестры, Семен собрал в памяти десяток к тому времени общеизвестных немецких слов и обратился к честному собранию:

− Майн швестер. Нихт эршиссен. Нихт газенваген. Мир зайнен до[203]. Мир зайнен до, слышите вы, немецкие суки?

В этот вечер в комендатуре шла грандиозная гулянка. На радостях Семена качали, подбрасывая под потолок, чокались фронтовыми кружками и трофейными бокалами, пили за победу, за родину, за Сталина. А посреди всего этого гама безмятежно спала, положив голову Соне на плечо, любимица всей комендатуры, кудрявая озорница Хедвиг, переименованная в Женьку. Спала, не выпуская из рук дочиста облизанную ложку из-под американской сгущенки.

− Мир зайнен до… мир зайнен до… – шептал дед Семен, глядя в синее средиземноморское небо через сорок три года после той весны. Не знаю, что он там видел. Может быть, еврейские буквы на стене разгромленного рейхстага и подпись “Соня Литманович”.

− Мир зайнен до… – мне казалось, что горное эхо повторяет за мной эти слова.

“Мир зайнен до” – вот наш ответ всем, кому не нравится то, что мы остались в живых и успешно защищаемся. Я бы, конечно, еще грубее сказала, но я всё-таки воспитанница Махон Алты.

Иван все спал и спал. Работал, как каторжный, кровь потерял, меня на себе тащил, разговаривать начал. Все это, конечно, утомительно. Только когда во все небо запламенел роскошный розовый закат, отблесками ложаcь на склоны, он распахнул глаза.

− Это я что, спал?

− Спал, – согласилась я.

Он встал и стал собирать ветки на костер. Аккуратно сложив их колодцем, он принялся рыться в мешке.

− Что ты ищешь?

− Чем растопить.

Я залезла в мешок, нашла папку с семейным архивом, в ней тетрадь и вырвала пачку чистых листов с конца. Иван одобрительно закивал и запалил костер зажигалкой.

− Вот, я оставил тебе еще дрова. Лучше, чтобы костер не погас. Ночью холодно. Тебе будет страшно. Я ухожу, как обещал.

Он извлек из мешка моток веревки, мой паспорт и сунул и то и другое за пазуху. Я не протестовала. Из предыдущего печального опыта я уже поняла, что этот документ не прибавляет мне безопасности и неприкосновенности. Он снял через голову свое калашеобразное нечто и сунул мне в руки.

− Стреляй сразу.