Город на холме

А вот Бина внушала мне серьезное беспокойство, и оно росло, как нарыв. Когда-то я вообще отрицал, что у людей есть чувства, судил только по делам. За несколько лет, не без помощи Офиры и Малки, до меня наконец дошло, что чувства как раз и определяют все остальное, а дела – это результат. Меня беспокоило не то, что Бина не собирается замуж (не лепить же на человека ярлык старой девы в двадцать два года), а почему не собирается. С Малкой я это не обсуждал, слишком неутешительные выводы напрашивались. Бина не реже двух раз в месяц заходила ко мне на стройку в гости, а когда приезжала в Хеврон, ночевала у подруг. Она действительно серьезно относилась к запрету злоязычия и не сказала про Малку ни одной гадости. У нее были другие способы выразить свое неодобрение. Сначала я думал, что Бине, как и матери, не нравятся малкин возраст, не безупречно еврейская родословная и обстоятельства рождения Реувена. Потом понял – нет. Там куда более тяжелый случай. Даже если бы я взял в жены девушку из знатного еврейского дома, тепличное растение не взявшее в руки ни одной книжки кроме молитвенника, реакция Бины никуда бы не делась. Ревность, типичная ревность. Во всех книжках семья вроде той, в которой мы с Биной выросли, называлась “дисфункциональной”. Для меня это был красивый набор звуков, но что-то очень не так в семье, где старший брат и сестра-подросток вынуждены брать на себя функции родителей, взрослых людей. Мы с Биной действовали как давно и прочно женатая супружеская пара, солидарно и слажено. Я и сам был хорош, нечего сказать. Мне льстило ее подчинение и обожание, я не упускал случая ткнуть Залмана в то, что в изучении Торы он может быть и звезда, но дома главный я. И во что это вылилось? Столько лет прошло, а Залман продолжает нас обоих ненавидеть. После очередного новомесячия и свалки у Котеля, Бина пришла на стройку с рукой в гипсе на перевязке. Каждая групповая женская молитва у Котеля кончалась для нее синяками и царапинами, но такого не было не разу.

− Кто? – спросил я.

− Стулья на этот раз были с металлическими ножками, а не с пластмассовыми. Мне попало в локоть. Я не видела, кто кидал.

Все она видела, только говорить не хочет. А кидал Залман и группа ревнителей благочестия, которую он возглавляет. Откуда им было знать, что на самом деле они сражаются не за соблюдение закона в святом месте, а за залмановы комплексы, его зависть ко мне и злобу на Бину.

− Хочешь, я тебя в Европу отправлю?

− В Европу? – удивилась Бина – А что я там буду делать?

− Отдыхать ты там будешь. На красивое смотреть. Ты же всю жизнь вкалывала, я хочу, чтобы ты отдохнула.

Вкалывала – это еще мягко сказано. Свое время национальной службы Бина провела в качестве добровольной помощницы в отделе детской онкологии. Я бы на этой работе через неделю проклял Бога и весь свет. А у нее – крепкая как алмаз вера и железобетонное терпение. Зейде Рувен гордился бы.

− Ну что я там буду делать одна без тебя? И как это – отдыхать и ничего не делать?

Опять двадцать пять. Взрослая умная девушка, а рассуждает как подросток. Если я поеду заграницу, то с Малкой.

− Бина, я не могу ехать в Европу. Слишком много европейцев имеют основания жаловаться на меня, и некоторые наверняка пожаловались. У меня есть все шансы провести отпуск в тюрьме.

− Ну и нечего мне там делать, если ты там не ко двору. Они нас ненавидят. Ты слишком увлечен европейской и вообще западной культурой. Твое сердце идет за твоими глазами[283], и Бог знает, куда это увлечение заведет тебя.

Она взглянула в угол каравана, заменявшего мне офис, туда, где висели афиши “Отверженные”, “Riverdance”, “Призрак Оперы” и “Мисс Сайгон”. Еще до армии я попал в театр в первый раз. Офира никуда меня не тащила, ждала, пока я созрею сам. И хотя билет мне в последний момент она достала, я простоял как заколдованный все два часа, чудом в соляной столб не превратился. Да, меня завораживают красота и эстетика и высокого уровня мастерство, не важно, в чем. Опять виноват. Опять не стремлюсь к одному-единственному возможному идеалу – еврея, которому ничего не нужно кроме Торы. Хабад заменил ему весь остальной мир… Раз Бина права, какой смысл на нее злиться?

− Не хочешь – как хочешь, – сухо сказал я. – Мое дело предложить. Скажи мне лучше, зачем тебе это надо? – и показал на ее загипсованную руку.

− Как “зачем”? Половина евреев у главной еврейской святыни не смеют вслух молиться. Это, по – твоему, правильно?

− Это не главная святыня. Вот там где действительно главная святыня, ни один еврей, ни мужчина, ни женщина, рта не имеют права раскрыть[284].