Город на Стиксе

– Он что, снимается в кино?

– Ты что, не помнишь? Сто лет назад. Этот «Колдун» шел по всей стране. Какой-то очень странный фильм, где он просто присутствовал в кадре. И хорош же был, однако. А больше не снимался.

– И в чем там суть?

– В чем, в чем… Не помню точно. Но, кажется, речь шла о том, что человек обнаружил и развил в себе сверхспособности до такого уровня, что мог предсказать все варианты будущего – как отдельной личности, так и страны, но сам в конце концов потерял интерес к жизни.

– А любовная история там была?

– Лиз, ну как без любви-то? В том и фишка, что женщина, в которую был влюблен этот колдун, совсем его не любила, а он ничего не мог сделать.

– Экая дичь.

– Нет, слушай, вру. Он мог, но не хотел делать своими магическими средствами. И кончилось все плохо. Ну, дичь, не дичь, а Бернаро там был просто дивный. Я смотрела три раза – и знаешь, на что? Как он ходит, как смотрит. Глаза!

– Да, я заметила: Бернаро – это пластика. Ее не выработать и не сочинить. Дается так, задаром.

5

Я шла по гулким коридорам «Балета Георгия Крутилова», поражаясь тому, как здесь все изменилось. После гибели хореографа прошло чуть больше месяца, но мне показалось – и стены обветшали, и в классах что-то померкло. На дворе еще держались последние жаркие дни, но тут, в просторных репетиционных помещениях, я сразу ощутила вкрадчивый, неестественный холод, хотя кондиционер не работал. Или в межсезонье так бывает всегда?

Ника Маринович, монументальная и невозмутимая, как скала, сидела в хорошо знакомом мне кабинете Крутилова, держа на коленях «Золотую маску» – почетный трофей с последнего фестиваля.

Указав мне на второе кресло, она долго и пристально рассматривала символ главной театральной премии страны, не обращая на меня никакого внимания. Затем встала и повесила его на стену – рядом с портретом Крутилова, который смотрел на нас, будто забавляясь.

– Упала «Золотая маска», – наконец сказала Маринович и закурила сигарету, – да, слава богу, не разбилась.

Я в который раз удивилась, отчего эти балетные всегда курят – и ведущие, и кордебалет, и педагоги, и завлиты, – и, чувствуя скрытую враждебность собеседницы, рассказала про пленку.

– И что? – без паузы спросила Ника. – Я там была. Ну и? Вы понимаете, бессмысленно и бесполезно… Все неважно: кто был, кто не был, что делал. И следователь приходил ко мне с допросом. А Гоши нет, и все это неважно! Он простудился накануне, сильно кашлял, и я пошла к нему с микстурой. Не смотрел за собой, не лечился… Я так боялась за него весь этот год, но больше за здоровье. Стрессы, нагрузки, бессонные ночи. У него же одна почка. А он все годы танцевал и всех на себе тащил: друзей, родных, артистов… Вы понимаете, он был один-единственный такой. На всю страну, на всю Европу. На весь мир. – В голосе ее зазвенела торжественность.

Маринович встала, прошлась по кабинету и выдержала мхатовскую паузу:

– Много званых, да мало избранных. А он был избранным. Никто этого не понимал. – Я тут же должна была догадаться: понимала только она. – Какой-то час – я разминулась с этими убийцами. Зачем я разминулась? Зачем я с ним не умерла? Зачем я без него? Я здесь – и без него. Какой-то страшный сон…

Изогнувшись всем телом, она театрально заломила руки, обращаясь к портрету, но было видно, что это не игра, не поза, а подлинное горе. Просто человек вот так выражает свои чувства.

За глаза все звали Маринович Железной Маской.

– Простите, Ника… Мне ужасно жаль. Эта смерть для всех кошмарный сон …

– При чем здесь все? – перебила Маринович. Слезы градом потекли по всегда каменному лицу, разрушив его изнутри, и она неожиданно по-бабьи запричитала: – Я виновата, я недосмотрела!

Она достала влажную салфетку, стерла потекшую косметику, отчего это лицо стало беспомощным и резко помолодевшим:

– В последние месяцы он стал не то чтобы бояться – тяготиться своим домом. Своей квартирой. Он чувствовал какую-то угрозу, не мог там спать, звонил мне среди ночи и говорил часа по два, а утром засыпал. Но Гоша ведь никогда ничего не боялся! Я приходила и заставала там чужих людей, едва знакомых. Он, который всегда предпочитал одиночество, теперь избегал оставаться один.

– Вы сказали: угрозу. Но от кого, от чего?

– Не знаю, так казалось. У Гоши не было врагов, одни друзья – представьте, так бывает.

– Как странно. Ведь именно в последний, в этот год к нему пришло признание.

– Признание ослов. Нет, это был тяжелый, переломный год, сплошные нервы. Он – как вам это объяснить? – избавился от всего внешнего, наносного и, наконец, вплотную подобрался к своей творческой сути. Его спектакли стали откровениями. Переплавив тонны самодеятельной руды, он сформулировал собственный язык танца. И должен был этим языком явить определенные вещи. Которые теперь для нас закрыты.

Маринович помолчала, налила себе воды и открыла окно:

– Но я была уверена: отъезд решил бы многие проблемы.

– Отъезд? О чем вы говорите?

– Да, это была бы сенсация… И тема нового сезона.

– Я не понимаю, Ника.