Город, написанный по памяти

Этой, еще недавно твердой рукой она, моя прабабка по материнской линии, вершила дела огромной ситценабивной фабрики, особенно разросшейся в начале сороковых годов блистательного, каким он мог бы стать для России, двадцатого века, когда ею – единолично, сыновья (так мне представляется) возражали – было принято стратегически безупречное решение: о полной замене старого, отслужившего свое оборудования на самые современные, с числовым программным управлением (и – блистать так блистать – пусть они будут наши, отечественные, а не выписанные, скажем, из Германии) станки.

Акции «рябининского», на диво успешного, предприятия – известного далеко за пределами России, по всей Европе, куда продукция уходит на экспорт, – стали бы и внучкиным наследством. Не выкинь эта самая внучка коленце, вступив в нелепый, даром что законный, брак.

Меня – настоящую, а не ту, воображаемую девочку – это нисколько не смущает. Что мне фабричное наследство! Вырасту – сама заработаю. Слава богу, голова-руки-ноги есть.

Заработаю, если захочу. Ведь даже отринутая, непризнанная, я все равно остаюсь ее правнучкой – и не маме, а мне она оставила в наследство то, что называется вкусом к предпринимательству. И твердую руку – в такого рода делах.

Оно, прабабкино наследство, даст знать о себе в начале девяностых, когда я – от полной безнадеги – ринусь, окунусь с головою в бизнес. И немедленно преуспею. Но там не задержусь.

Разница отражений в том, что «свою» фабрику – в моем случае не ситцевую, а мебельную, где я за короткий срок дослужилась до весьма высокой позиции (выше только сам владелец), – я оставила не под гнетом исторических обстоятельств, а ради острого, необоримого желания: послать все к черту и писать.

Ну и в цене.

Свою цену я, впрочем, тоже заплатила: отчаянием, смертной тоской, одиночеством – когда годы и годы, слипающиеся в десятилетия, живешь, не чуя под собой не токмо страны, но и своей собственной, ради которой явилась на свет, судьбы.

Но теперь меня занимает другое: не ее ли жестом я оцениваю качество ткани, когда, перетирая подушечками пальцев краешек выбранного на глаз отреза, чувствую ток, струящийся сквозь пальцы, – не генетическая ли говорит во мне память: о само́й Марии Лукиничне и о том производственном токе, которым давно, еще до большевистской революции, питались ее ситценабивные станки…

Ко времени, когда бабушка Дуня благодаря дочери вошла в их большую и до поры крепкую семью, ни о каких станках речи уже не шло. Тем более о ситцах (тех, прочных и шелковистых на ощупь, коими не брезговали даже взыскательные парижские модницы). О прежнем семейном достатке тоже говорить не приходится. В конце 1920-х они вели жизнь простых советских обывателей, у которых и в помине нет никакой собственности, если не считать кроватей с латунными шариками, деревянного резного буфета и дубового, на массивных купеческих ногах, стола. За этот стол они садились по вечерам (сперва в полном, потом – после смерти отца и мужа – в урезанном составе), когда старшие сыновья возвращались с работы, а младший, Гриша, из школы.

Весь вопрос в том, каким образом они оказались здесь, на 1-й Красноармейской, в голимой коммуналке; за этим, на массивных ногах, столом; рядом с этим резным буфетом, в самой резьбе которого хранилась память об их родном ярославском доме.

Ведь это только в моем воображении тот, купеческий дом обратился в белокаменный – в действительности же был он деревянный, обильно украшенный резьбой. Дом не сохранился. Его подлинная судьба мне неизвестна. Но если прислушаться к бабушки-Дуниной памяти: первое, что в припадке классовой ненависти учинили восставшие народные массы (до семнадцатого года – те самые фабричные рабочие, которым – умом и предпринимательским талантом моей прабабки – были предоставлены рабочие места, оплата по больничному, пенсии в случае потери кормильца и прочие «гримасы капитализма»), – они этот дом сожгли.

И дело не только в соблазняющем малых сих разрешении – ломай, круши, растаскивай, – которое прабабкины рабочие получили от новой, классово близкой им власти. И даже не в пресловутой темноте «народного сознания». (Уральские крестьяне тоже не светочи разума, но своего барского дома не тронули: стоит, и пускай стоит. Мало ли, пригодится.) Эти, ярославские, палившие все, что попадалось под руку (а уж красного петуха под высокие фабричные стропила они запускали с осо-о-обенным удовольствием), судя по всему, рассуждали примерно так: инда петух – не гусь; в теплые страны не потянется, полетает-полетает, да и сядет обратно.