Город, написанный по памяти

Дивясь этим новым правилам, они выбрали, что поскромнее. Район не самый дальний, но и не в центре. Да и квартира, хоть и большая, но не «барская». (На 1-й Роте, будущей 1-й Красноармейской, баре не обосновывались. Все больше офицеры средних чинов.) Для порядку «сунули» дворнику – какая-никакая, а гарантия: вроде как не самовольно. Он и открыл своим ключом. Две комнаты. Которая поменьше – для них с мужем. Вторая, побольше, – для детей. В остальных комнатах соседи: хочешь не хочешь, а находи общий язык.

Потом, когда начальные страхи миновали, они вернулись к привычной лексике, но по первости, строго-настрого наказав старшим сыновьям молчать побольше («здрасьте»-«до свидания» – и хватит), старательно, к месту и не к месту, подпускали всяческих надысь, инда и третьеводни, с которыми давно распрощались. Кажется, еще в прежнем поколении: моих прапрадедов.

Важнейший элемент социальной мимикрии – внешний вид. С этим, судя по всему, проблем не возникло. За время, пока жили-перемогались в Больших Погорелках, прежний, промышленно-купеческий лоск успел сойти. То, в чем они явились в город, вряд ли зипуны или поддёвы – но от сермяги, грубой крестьянской одёжи, недалеко.

Мало-помалу приноровились. К соседям; к жизни в общей квартире, «коммуналке» – хотя само это слово, ставшее базовым в последующие десятилетия, тогда, в начале двадцатых, еще звучало не так широко.

Оставалось приспособиться к своей новой роли в пост- революционном спектакле, за перипетиями которого мы, потомки, следим с последнего, третьего яруса – если вообще следим.

Известно, что кульминация экономической депрессии пришлась на 1923-й. Но продовольственные карточки упразднили раньше, с началом НЭПа. Эту новую экономическую политику, если продолжить театральные сравнения, можно назвать антрактом между двумя актами: «военным коммунизмом» и «великим переломом», иными словами, насильственным переходом к мобилизационной экономике с предельной концентрацией людских и материальных ресурсов в руках государства и политическими репрессиями против целых классов и социальных групп – прежде всего «кулаков».

Но так – переломом российского станового хребта – этот акт видится с нашей исторической верхотуры. Сами действующие лица об этом не догадываются. Их тактическая задача – выжить.

Когда объявили НЭП, мой прадед устроился работать конторщиком – говорил, ничего, большевики не дураки, видно, одумались. Жена не возражала, но про себя знала твердо: именно что не дураки. Одумались бы – и что? Возвращать награбленное? Заводы, фабрики. Автомобили, на которых они, эти ларвы в кожанках, разъезжают…

С такими мыслями, ни с кем ими не делясь, она и жила. Вернее, ждала.

Первым звонком ко второму акту стал хлебозаготовительный кризис 1927 года. Среди причин, его породивших, историки называют, с одной стороны, нехватку промышленных товаров, а с другой, низкие закупочные цены на зерно. Как результат, горожане, наученные горьким опытом, кинулись скупать все, что попадется под руку. Той осенью магазины являли собою забытое за годы НЭПа зрелище: стремительно, в одночасье, с прилавков исчезли масло, сыр, молоко. Начались перебои с хлебом – теперь за ним выстраивались длинные очереди. По причинам, известным только им, власти медлили. Вновь карточная система была введена в 1929 году.

С открытой формой государственной селекции Мария Лукинична столкнулась впервые – крестьянскую «дурную боль» (как сами «болящие» именовали голод) прежние власти по возможности скрывали, обходясь обиняками и полумерами. Нынешние объявили битым словом: рабочие, граждане I категории, получают по 800 г хлеба в день (члены их семей – по 400); II категория – служащие, по 300 (члены семей – по 400); III категория – безработные, инвалиды, пенсионеры – по 200. Остальные – «нетрудовой элемент». К каковым относились и «домохозяйки» моложе 56 лет.

Ни на работу, ни за продуктовой карточкой (для себя) она не пошла. Не из гордости, дескать, не имею такой привычки: просить, кланяться. Склонись хоть до земли, хоть бейся лбом об землю – все равно не сжалятся. Над такими, как она, – вдвойне. Ибо сказано, как отрезано: «бывшим» карточек не полагается. Про «бывших людей» – не ей, другой женщине, но она услышала – еще раньше, года два назад, растолковал дворник. Услышать-то услышала, да сперва не разобралась: по ее прежним, старорежимным понятиям, люди – прислуга.

Бросается в глаза тот факт, что, промедлив с карточками, власть не промедлила с репрессиями[63].

Главный репрессивный удар пришелся по зерновым районам: Украина, Центральное Черноземье, Северный Кавказ, Дон. Слухи о голодоморе, надо полагать, просачивались, но что в действительности творилось в деревне, мало кто из горожан знал. Доподлинно им известно другое – арестовывают «бывших», каким-то чудом не попавших под первый, революционный, каток: помещики, капиталисты, мануфактурщики, попы и церковники; в одном ряду с ними представители старой русской интеллигенции, включая тех, кто перешел в стан большевиков.