Город Победы

Пампа Кампана вспоминала последнюю работу Дхурджати, это прекрасное, длинное стихотворное ожерелье, в котором он воспевал ночь празднования Гокулаштами, когда Зерелда Ли – “неуловимая танцовщица” – танцевала перед царем и вызвала этим гнев старшей царицы. Могло ли быть, спрашивала она себя, что страшная месть настигла поэта за то, что он превознес неправильную царицу, ту, что младше и не знает своего места? Был ли это предупредительный выстрел, сигнал, посланный Зерелде Ли затем, чтобы она перестала перегибать палку и раз и навсегда смирилась со своим второстепенным статусом? Передаваемая шепотом фраза “Мадам Яд” все еще летала по базару, и после смерти Дхурджати ее стали произносить чуть более громким шепотом. Пампа Кампана начинала верить, что это так. Однако в то время ей еще было сложно пойти к царю и открыто обвинить его старшую царицу.

У царя, однако, были и свои собственные подозрения.

Вскоре выяснилось, что Тирумала Деви воинственно настроена не только к Младшей Царице Зерелде Ли, но и ко всей труппе суррогатных гопи. Твердым шагом зашла она в залы удовольствий зенаны, чтобы предстать перед царем во время его ежедневных забав. Младшие жены испугались ее прихода.

– Это второсортный рай, это подобие Рощи Тулси, что это вообще? – настойчиво вопрошала Тирумала Деви. – Возможно, это твоя любовь к мусульманской культуре, к многим женам-наложницам, к духам их семи небес, к гуриям, “которых не трогают ни люди, ни джинны”. Тебе следует надеть мужскую одежду и оставить эту девичью помойку.

Кришнадеварайя не испытал раскаяния.

– У твоего собственного отца целая конюшня жен, – отвечал он, – это не связано ни с индуистами, ни с мусульманами. Я прославляю своего тезку, Господа Кришну, воссоздав у нас в Биснаге приют его удовольствий.

– Знаешь, когда, по-моему, наступит настоящий рай? – спросила у него Тирумала, продемонстрировав во многом общий с Пампой Кампаной образ мышления. – Это случится в том месте – или в то время, – когда одному мужчине будет достаточно одной женщины.

– Для большей части людей этот рай уже существует, – парировал Кришнадеварайя. – Он называется бедность.

– Возможно, нам придется переименовать его, – заявила его старшая царица, – или начать думать о нем как о богатстве. Возможно, беден ты, которому, сколько ни будет женщин, все мало.

– А я смотрю, ты умеешь отстаивать свою точку зрения, – произнес царь. – Мне это нравится. Продолжай.

– Оденься подобающим образом, – велела она ему, – потом посмотрим насчет беседы.

– Кстати, – добавил царь, когда она собралась уходить, – ты слышала, бедный Дхурджати умер.

– Да, – ответила она, пожав плечами, – у него что-то разорвалось внутри, возможно, его сердце. Ты же знаешь, что говорят о поэтах. Они в тоске с самого рождения, и все умирают от печали, ведь никто не может любить их настолько сильно, насколько им это нужно.

– Люди говорят и другое, – продолжал царь. – К примеру, они шепчут слова Шримати Виша, когда мимо проходишь ты или твоя мать.

– Смерть неизбежна, – отвечала она. – Бедняги во всем видят убийства. А я вижу только судьбу, я называю ее карма – это единственное должное и точное название, – но ты, в своем мусульманском костюме, со своим постоянным урду на языке, возможно, предпочтешь слово “кисмат”.

– Вот тебе один совет, – заявил царь. – Отравитель всегда заканчивает тем, что сам выпивает яд. Просто чтобы ты задумалась.

– Это твоя младшая царица, это она отравительница, – прокричала Тирумала Деви прежде, чем удалиться с гордо поднятой головой, – эта чужеземка! Присмотрись к ней, если задумался об отравлениях.

“Чужеземка” Зерелда Ли навестила Пампу Кампану в “доме чужеземца”. Она приехала на серебряной карете со слугами и охраной, но вошла в дом одна и во время пребывания там вела себя не как младшая царица, а как обычный приехавший в свою семью ребенок. Она застала Пампу Кампану в одиночестве, та сидела на подоконнике и наблюдала из окна за городской суетой с меланхолическим видом женщины, которая чувствует, что ее время прошло, а любовник, в чьем доме она живет, – всего лишь средство сделать так, чтобы оставшиеся часы пролетели как можно незаметнее.

– Он не особенный, – признавалась она себе, – его волосы похожи на великолепный костер, глаза – на драгоценные камни, и у него старомодные манеры, что выглядит мило. Но он – просто имитация другого человека из прежней жизни. Точнее, имитация человека, который сам был имитацией другого, настоящего человека. Я слишком стара для того, чтобы влюбляться в имитации имитаций, даже те, у которых правильные волосы, глаза и манеры, которые занимаются любовью так, как я помню и до сих пор предпочитаю, даже при том, что он не португалец. Я видела оригинал, слышала музыку той любви и не смогу довольствоваться эхом эха. Никколо приятный человек и повидал большой мир, что, как он утверждает, свойственно венецианцам, но, в конце концов, к делу он отношения не имеет.