Город поэта

      Навис покров угрюмой нощи
      На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
      В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
      Плывёт в сребристых облаках.

      Плывёт — и бледными лучами

      Предметы осветила вдруг.
Аллеи древних лип открылись пред очами,
      Проглянули и холм и луг;
Здесь, вижу, с тополем сплелась младая ива
И отразилася в кристалле зыбких вод;
Царицей средь полей лилея горделиво
      В роскошной красоте цветёт.

      С холмов кремнистых водопады

      Стекают бисерной рекой,
Там в тихом озере плескаются наяды
      Его ленивою волной;
А там в безмолвии огромные чертоги,
На своды опершись, несутся к облакам.
Не здесь ли мирны дни вели земные боги?
      Не се ль Минервы росской храм?

      Не се ль Элизиум полнощный,

      Прекрасный Царскосельский сад,
Где, льва сразив, почил орёл России мощный
      На лоне мира и отрад?

Он читал с необыкновенным воодушевлением. Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер и другие товарищи не спускали с него глаз, затаив дыхание следили за малейшим его движением. Они узнавали и не узнавали своего Пушкина. Он был необычный, какой-то особенный, с пылающим лицом и отсутствующим взглядом затуманенных глаз. И читал он особенно. «Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает у меня», — рассказывал Пущин.

И вот он дошёл до стихов о Державине.

      О, громкий век военных споров,
      Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
      Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
      Струнáми громозвучных лир.

«Я не в силах описать состояния души моей; когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…»

Пушкин читал как во сне, ничего не слыша, ничего не замечая. Он не видел ни взволнованного, растроганного лица Державина, ни других восхищённых, удивлённых и любопытных взглядов. Ему казалось, что это не он, а кто-то другой произносит звенящим голосом стихи о победах прошедшего, о героях недавних времён, когда пылала Москва и весь русский народ восстал против недругов.

      Края Москвы, края родные,
      Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
      Не зная горестей и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принёс я мщенья вам и жизни;
      Вотще лишь гневом дух пылал!..

Пушкин не помнил, как дочитал.

Державин был в восторге. Сколь мог, торопливо выбрался он из-за стола, чтобы прижать к груди кудрявого раскрасневшегося мальчика, но того уже не было. Он убежал.

После экзамена граф Разумовский, по своему обыкновению, дал пышный обед для почётных гостей. Приглашён был отобедать и Сергей Львович Пушкин. Все поздравляли его с успехом сына. А министр заявил:

— Я бы желал, однако ж, образовать вашего сына к прозе.

— Оставьте его поэтом! — горячо воскликнул Державин.

На другой день, уединившись в своей лицейской келье, Пушкин переписал для Державина «Воспоминания в Царском Селе». Переписывая, заменил он в конце строку. Там, где говорилось о Жуковском — «Как наших дней певец, славянской бард дружины», — написал по-другому: «Как древних лет певец, как лебедь стран Эллины». Получалось, что и эта строка, и весь конец стихотворения относились не к Жуковскому, а к Державину. Пушкину хотелось порадовать старика.

А Державин ещё долго не мог успокоиться. «Воспоминания в Царском Селе», присланные ему Пушкиным, он подшил в особую тетрадь вместе с программой лицейских испытаний. Приезжающим к нему не уставал рассказывать, что «скоро явится свету второй Державин; это Пушкин, который ещё в Лицее перещеголял всех писателей».