Город, стоящий у солнца (СИ)

Мы — молодцы, оказывается! Смешно! Хотя слушать, конечно, приятно. А в знак того, что наши успехи на пути «становления» и «совершенствования» (в чём?) замечены, мы получаем именные кинжалы, инкрустированные… Бла-бла-бла! По ним, собственно, сразу и не поймёшь — боевое это, или только на стенку вешать. Хотя, я в клинковом никогда не разбирался толком.

Общий праздник жизни, начавшийся после импровизированного награждения, тоже не вызвал каких-то особых чувств. Вино как вино, без дурманящих примесей, которыми нас пичкали во время обряда инициации. Молоденькие девушки -просто официантки, ничего такого. Да и что «такого» может произойти между демоном и вещью, элементом декора?

В самый разгар праздника я предсказуемо обнаружил, что чувствую себя совершенно разбитым и каким-то бессмысленным, что ли. А ещё среди нас не было Грома — и идея пойти поискать «брата по оружию» показалась мне достаточным мотивом, чтобы уйти подальше от остальных.

Наш боевой очкарик нашёлся в одном из бесконечных коридоров — он стоял у окна и тоскливо смотрел на отливающую красным полную луну.

— Ты в порядке? — глупый вопрос, конечно, но что тут ещё спросишь, — почему от ребят ушёл?

— Какая разница?

— Для меня — никакой.

— Вот и там не было никакой разницы! И здесь никакой, — он, кажется был готов расплакаться.

— Воспоминания? Давят?

— Было бы что вспомнить. Да и кому это интересно, кроме меня?

— Тебе-то как раз выговориться не помешало бы. А мне всё равно нечего делать, тусовка там какая-то тухлая…

— Тухлая, — эхом отозвался Гром.

— Госпожа замучила?

Он посмотрел на меня — так одинокий старик мог бы глядеть на маленького ребёнка. В красных глазах (когда они успели из карих стать красными?!) стояли слёзы.

— Да ничего ты не понимаешь! — и уже тише, — Никто ничего не понимает, кроме неё. Ты думаешь, это больно, страшно? Я вообще-то в прошлой жизни в психиатрической лечебнице лежал, только не как ты, от армейки косил, а по-настоящему! Только вот, знаешь, за решётками душу вылечить нереально — только загнать боль вглубь — да поставить галочку, «здоров».

— Тоже мне, страдалец! — я попытался подколоть его, разозлить, вытолкнуть из оцепенения… Ничего.

— «Зависимое расстройство личности» — слыхал? Мне систематически сносить от Найт все эти насмешки, пощёчины и побои легче, легче, чем самому, своим умом жить и решать, что мне надо, а что — нет! Мне там, на земле, лежать в вязках и смотреть на небо сквозь решётки было легче, чем распоряжаться своей жизнью каждый ёбаный день!

— Как же ты?.. — но он уже не слушал меня, продолжал и продолжал перейдя почти на крик.

— Я когда из клетки вышел, месяца три ходил как пьяный, свобода, жизнь! Херня. А потом однажды, открывал балконную дверь, чтоб проветрить, а там стул стоит, на балконе. Кошак обоссал сидушку, вот я его туда на пару дней и выставил — проветриться. Балкон. Стул. И я такой просто взял и три шага сделал, ни с того, ни с сего. Три шага… Просто… На стул — на край ограждения — вперёд!

— Не просто так же, в самом деле!

— Просто так! Просто так! То, что меня могут из универа отчислить и с девушками не ладится, я только тут вспомнил — там как-то не до того было. Я думал, меня, самоубийцу, в ад отправят, когда тут уже память вернулась, ан нет. Дали домик в Городе — одноэтажный. А потом я Найт встретил, она всё поняла — сразу.

— Но ведь можно как-то иначе?

— Я только так чувствую, что живу. Что это не сон, не бред, что госпожа не обернётся однажды нашей пузатой фельдшершей и не начнёт расписывать, как меня откачивали. В этом мире, в том мире, в любом мире — есть только одна истина, одна настоящая вещь и одно-единственное доказательство жизни!

— Боль?

— Боль.

— Но унижать-то себя зачем? Ты же боевой маг, красава, а себя с грязью мешаешь!

— Я себя с грязью уже смешал — там, когда моё тело с характерным звуком упало во влажную весеннюю землю, в это месиво грязи, талой воды и оттаявшего собачьего дерьма! А головой об крышку погреба, так, что череп вскрыло. Никогда бы не подумал, что это выглядит так!

Знаешь, когда твоё тело даже санитары не хотят брать — и нанимают бомжей, чтоб те его каких-то пятьдесят метров несли до машины…

— Это в прошлом. Ты живой. Мы все живые, брат, не надо.

— Надо! — и он отвернулся к оку, достал из кармана пиджака маленькие наушники-бусинки.

«С каждым днём всё дальше,

Чья-то боль всё лучше,

Новый мир всё старше,

Каждый бой всё круче!

С миру по идее,

Мёртвому — землицы,

Молоту Христову

Не остановиться

А у малиновой девочки взгляд — откровенней, чем сталь клинка…»

Когда я уже уходил, он вынул одно «ухо», и спросил вдогон — Ты светлых не видел?

— Что? — я даже как-то опешил.

— Эмиссаров. Такие же, как наши в Городах.

— Мы же воюем! Вон недавно сколько пернатых укокошили!