Город за рекой

Молва вновь и вновь твердила, будто Роберт, Скиталец, если казалось ему, что никто не слышит его и земных очевидцев тоже нет, громко пел. Глубокой ночью или когда колеса поезда катили по рельсам, он-де, раскинув руки, стоял в открытых дверях вагона и пел. Слова и мелодия вроде как рождались прямо в эту минуту, сердце вскипало, перехлестывало через край. Быть может, из него изливалась песнь готовой к смерти жизненной силы, непрерывности бытия, на мгновенье, на один вздох освобожденной от покрова Майи.

В горной долине, где рельсы кончились, он сделал привал, а прежде чем поезд опять отправился вниз по склону, его видели на маленьком кладбище одной из окрестных деревень. На обросших травой и луговыми цветами надгробиях стояли имена некогда погибших альпинистов. Родился – умер. Вот там-то, в стороне от более-менее ухоженных участков, он и нашел могилу Анны. Сел наземь, провел ладонью по пышному клеверу. А после, вбирая взглядом ясность далеких горных вершин, снова и снова пересыпал сквозь пальцы рыхлый, чуть комковатый песок.

– Она была нездешняя, – услыхал Скиталец голос старушки, которая долго за ним наблюдала. Когда он поднял взгляд, она перекрестилась.

– Да ее здесь и нет, – мягко сказал он. Но старуха в платке была уже далеко и не слышала.

Он медленно шагал под гору по луговой тропке, что змеилась в деревню, на станцию. На склонах плясали туманы. Забрасывали свои невесомые сети, будто желая поймать его. В невысоких, по колено, зарослях что-то шуршало. Он замер на ходу и в шелестящих порывах ветра услыхал глухой речитатив далекого голоса. Облака пеной вскипали над пиками противоположного горного кряжа.

– Кто слышит напев туманной женщины, – сказала старушка, поджидавшая его на распутье возле деревни, – того она заберет.

– Я знаю, – сказал он и с улыбкой несколько раз взмахнул в воздухе перчатками. Мысли сивиллы, к которым он приобщился в своем жизненном странствии, наполняли не только его существо, он чувствовал, что тайна ее ве́дома уже не ему одному. Большими шагами он устремился дальше вниз по дороге, а когда добрался до станции, заполыхали первые молнии. Из дверей вагона он видел вечные знаки стихий.

Когда поезд тронулся, он еще раз высунулся наружу и крикнул на прощание:

– Реальность – вот величайшее чудо!

С гор, где еще громыхали раскаты ненастья, поезд выехал в неглубокую котловину. Тут и там грузили древесину, штучный товар, скот. Потом тут и там частями выгружали, штабеля товаров высились в больших бетонных пакгаузах, краны поднимали груз, пар с шипением вырывался из машин. На станциях манили пестрые плакаты. Люди бранились, люди шутили. Теперь перевозки не прекращались и ночью.

Приветно звучали названия давних знакомых городов, буйно зеленели сады. Дома́ потихоньку выбирались на волю из заросших бурьяном пустошей. Беженцы и изгнанники опять обзавелись скромной работой. Но трезвые, деловитые дни не могли истребить волшебство ночей. Духи мертвых возвращались во сне, предостерегали и выспрашивали, охраняли и Робертов сон, когда он лежал в своем странствующем вагоне, сунув под подушку пожелтевшую тетрадь с хроникой. Фата-морганой вновь предстал перед ним образ золотых весов, какими он видел их с балкона Префектуры в последний вечер в городе, и теперь чаша света, казалось, сияла ярче. Он был безмятежен и не встал, когда утром объявили остановку в его родном городе. Будто ехал по кругу, и похоже, теперь круг замкнулся.

Маневровый толкач-паровоз доставил его вагон под стеклянный дебаркадер, к ожидающему поезду. На перроне кучками стояли возле купе люди с цветами и венками. Пока Робертов вагон цепляли к составу, к полуоткрытой двери, обменявшись рукопожатием, подошли несколько человек в темной одежде. Роберт слегка приподнял голову и узнал своих детей, Эриха и Беттину. За спиной у них стояла Элизабет, а господин подле нее, если он не ошибся, был не кто иной, как профессор Мертенс, хирург, муж Анны. Лица остальных расплывались. Но он все-таки разглядел, что Беттина держала на руках ребенка и Эрих тоже был с ребенком, вел его за руку. Дети весело теребили цветы. Когда Эрих, словно желая как следует показать своего малыша, тоже поднял его на руки, тот заверещал от радости. Взрослые потерянно смотрели в вагон. Роберт хотел приподняться повыше, но ощутил цепенящую боль слева в груди, острую тянущую боль, которая временами мучила его в те годы, когда он переживал хронику города мертвых, только на этот раз она была куда более сильной и властной.

– Где я? – невнятно пробормотал он.

Схватился за сердце, голова резко запрокинулась. Элизабет, казалось, хотела что-то сказать, но лишь прижала к губам платок. Потом в широкую дверную щель просунулись венки и букеты, а прямо перед тем, как эшелон тронулся, она сама закрылась. Когда состав уже оставил позади стеклянный дебаркадер, Роберт еще видел сквозь стены, как глядящая ему вослед группа на перроне все уменьшалась, уменьшалась…

Протокол его ужасного мгновения был написан.