Города и встречи

Я, по-видимому, переоценила силы своего сынишки. На другой день после похорон Ленина у него поднялась температура, он стал кашлять, и у него оказалась крупозная пневмония. Три недели он был в тяжелом состоянии и лишь в конце февраля стал немного приходить в себя. Мы строили тогда наше здравоохранение, но приходилось бороться с отсутствием лекарств и перевязочных материалов, не хватало ваты для компрессов, не было дров, чтобы поддерживать необходимую больному ровную температуру. Товарищи помогали мне как могли.

Со мной вместе в коллегии здравоохранения Первого городского района работал доктор Максимилиан Александрович Гржибовский, старый опытный детский врач[611]. Район же был так велик и погода стояла такая морозная, что Максимилиан Александрович не мог бы обойти всех больных детей, которые требовали его присутствия. Он сам не имел ни роскошной квартиры, ни обилия ценных вещей, которые мог бы позволить себе петроградский опытный детский врач с большим стажем и популярностью. Единственная роскошь, с которой он не разлучился с переходом на советскую работу, был извозчик — да, у него был извозчик, один из последних извозчиков-«ванек» в Петрограде, который каждый день «подавал» открытые дрожки к дому, где жил доктор Гржибовский на Бассейной улице.

С восьми до двенадцати Гржибовский объезжал квартиры, где на шестых этажах и в подвалах лежали больные дети. Как советский врач, он лечил бесплатно, а заработной платы, получаемой им в районе, не хватило бы для расчета с извозчиком всего на один день. Но благодаря извозчику старый врач берег силы, ясность ума и хорошее настроение. Скольких ребят вылечил он в нашем районе! Он вылечил и моего мальчика, но строго велел мне отвезти его весной на юг и продержать там не меньше трех месяцев. Так я и поступила и увезла ребенка в Крым.

Грустно думать, что в 1937 году Гржибовского вместе со многими другими лучшими петроградскими врачами облыжно обвинили в том, что он поляк и немецкий шпион, арестовали, сослали, и он вскоре погиб.

Уже в марте месяце я начала думать о том, как освободиться на службе и увезти ребенка на юг. Денег у меня не было тоже, хотя я и состояла на двух службах, что было необходимо для того, чтобы содержать семью.

К счастью, мои «Зайчата» (книжка для детей, которую Корней Иванович Чуковский сосватал в издательство «Радуга»[612]) имели успех, и издатель «Радуги» Л.М. Клячко уплатил мне за второе и третье издания[613]. Это были деньги.

Мария Михайловна Шкапская, с которой мы дружили и которая в 1922 и 1923 годах придумала поехать с детьми в тогда пустынный и необитаемый Сестрорецк (что мы и сделали), внесла неожиданное предложение: «Поедем в Коктебель к Максу Волошину!»

Я знала Волошина, видного поэта-символиста и строгого критика, который когда-то в Париже высокомерно оттолкнул мои первые робкие попытки сказать по-своему в стихах то, что я чувствовала. Ему не понравилось мое стихотворение о разбитой глиняной чашке. Он сказал, что оно слишком похоже на заигранную в мелодекламации «Разбитую вазу» Сюлли-Прюдома[614].

Стихи Сюлли-Прюдома, слащаво-красивые, уже давно были для меня синонимом пошло-мещанского стихотворения. Волошин даже не потрудился разобраться в мысли моего стихотворения, а только поставил мне в вину чисто внешний, якобы чужой образ разбитой чашки.

В России Волошин был одним из деятельных сотрудников журнала «Аполлон», в основании которого он участвовал. Редактором был С.К. Маковский, поэт и художественный критик, которого в тесном кругу близких к журналу называли «Папа Мако». Деньги на издание журнала давали капиталисты Ушковы[615], которых Маковский удачно «подковал». Сам «Папа Мако», как пишет о нем Волошин в неизданных своих воспоминаниях, «был чрезвычайно аристократичен и элегантен»[616]. Он даже советовался с Волошиным: «Не ввести ли такого правила, чтобы сотрудники являлись в редакцию „Аполлона“ не иначе, как в смокингах? Ведь редакцию должны посещать дамы, и „Папа Мако“ надеялся принимать балерин петербургского кордебалета»[617].

Молодые поэты, живущие в Париже, жадно следили за русскими журналами, и каждый номер «Аполлона» был для нас большой радостью, — там печатались стихи Блока, Иннокентия Анненского, Вячеслава Иванова, Гумилева, Кузмина. Внезапно в одном из номеров журнала[618] появилось новое женское имя: Черубина де Габриак[619].

Под этим звучным именем печатались эстетически-католические блестяще сделанные стихи не известной никому поэтессы. Неясными намеками они позволяли догадаться о биографии автора, об ее светской жизни и аристократическом окружении, о демонических настроениях и роковой страсти.