Города и встречи

На этой вышке — открытом балконе, образуемом крышей дома, — все обитатели волошинского «пансиона» собирались по вечерам. Темнота спускалась рано, однако воздух был еще раскален и камни щедро отдавали полученный от солнца зной. Самым прохладным местом была вышка, и там, на деревянном полу, мы все устраивались, ловя дальние порывы морского ветра, любуясь широким звездным небом. Отдыхали, вели дружеские, иногда любовные (шепотом) разговоры, читали стихи — вслух, для всех, или соседу. Вслух читали коллективно созданные баллады и даже поэмы, тайно — эпиграммы на соседа или даже на «самого хозяина дома». Максимилиан Волошин, которого все гости называли запросто Максом, неизменно присутствовал на этих вечерних сборищах, в легком хитоне, откуда выпирал огромный живот. Макс возлежал на сеннике в одном из углов вышки.

Иногда по Коктебелю распространялся слух: «Макс будет читать свое новое произведение!» Этот слух пускала Мария Степановна, супруга и ревностная поклонница поэзии Волошина. «Будьте обязательно ровно в девять, — строго прибавляла она. — Максимилиан Александрович не любит, когда входят во время его чтения и производят шум». Мы старались приходить аккуратно, внимательно слушали чтение «мэтра», выражали восхищение вслух, а по углам посмеивались. Новые произведения Волошина, «созвучные революции», как уверяла меня еще в Ленинграде Мария Михайловна Шкапская, не производили на нас впечатления. Они были длинные, изобиловали метафорами, в них было множество описаний доисторических эпох. Помню поэму о каменном угле с напыщенными изображениями гигантских папоротников и животных плиоценовой эпохи[628]. Мы с трудом вынесли это долгое чтение и радостно вздохнули, когда Макс прекратил свое заунывное бормотание, а московские критики (их к середине лета наехало уже немало) принялись нахваливать Максовы стихи.

Стихи обычно сочинялись рано утром, так как это было единственное время на раскаленном берегу, когда появлялись в комнатах тень и прохлада. Наиболее ретивые отправлялись в эти часы на прогулку. Маршрутов было немного: Карадаг пешком или же морем до Сердоликовой бухты, а оттуда опять же через Карадаг и Отузы, обратно в Коктебель. Была еще экскурсия в глубь полуострова, по руслам каких-то высохших рек, где среди высохшего леса находили какие-то окаменелости. Но главным занятием было бесконечное купание, барахтанье в воде и ползанье за камушками. Коллекционеры выставляли свои находки по воскресеньям в столовой, и за лучшие коллекции выдавали премии. Камни прозрачные, розовые, палевые, желтые, отточенные прибоем, и другие, непроницаемо-серые, плоские, с таинственными письменами, оставленными морем, были обольстительны. Но меня больше интересовали стихи.

Андрей Белый, чьими произведениями увлекались в 1922–1924 годах, — поэт, прозаик, исследователь теории стиха, философ, друг Блока, исследователь доктрины Штейнера, строивший где-то между довоенной Германией и Швейцарией таинственный Храм[629], приехал в Коктебель[630]. Не один, а со свитой поклонниц. По-видимому, у каждой из этих немолодых женщин, некрасивых и восторженных, были имя и фамилия. Но мы их не знали[631]. В Коктебеле они получили общее название «жены-мироносицы». Не покидая Белого ни на один шаг, они неустанно сопровождали его в течение дня. О ночах поэта мы ничего не знали.

В красном развевающемся хитоне, с лысоватой головой, на которой рос легкий золотистый пух, Белый быстро шагал по берегу, а за ним, не поспевая за его легкой стремительной походкой, семенили «жены-мироносицы». Иногда одна из них вырывалась вперед и несколько секунд шагала плечо в плечо с «учителем», но вскоре отставала. Вся их компания уходила далеко по берегу от тех мест, где пеклись на солнце мы, простые смертные. К завтраку, обеду и ужину они приходили почти одновременно. Андрей Белый садился за стол на веранде, упираясь боком в стенку, а его поклонницы занимали места по его правую руку, — каждый раз в другом порядке, — очевидно, что твердого распределения мест у них не было. Выходили из-за стола все одновременно. Поэт питался быстро и с удовольствием и сразу же снова начинал стремительный пробег вдоль берега.

Многие из непосвященных дам и мужчин, постояльцев волошинского «пансиона», хотели бы завести беседу с Белым, но «жены-мироносицы» к нему никого не подпускали. Те, кто сидел напротив него за столом, пытались робко заговорить с ним о московских новостях и событиях. Белый поднимал на них лучистые глаза, отвечал охотно, но его свита немедленно вмешивалась в разговор, меняла ему тарелку, пододвигала хлеб, отвлекала его от навязавшегося собеседника. Белый никогда не приходил на башню, и Волошин читал ему свои антидилювиальные поэмы[632] приватно, в его комнате.

В июле наступили страшные жары и приехала поэтесса Адалис.