Города и встречи

«Трудно мне начать писать Вам, Лизанька, после всего, что было за это время. Те события, которые разразились за это время, нельзя ни в сказке сказать, ни пером описать, и менее всего пером, вот почему я ничего кроме маленьких открыток Вам за это время и не писала (ни одной из них в архиве Полонской нет. — Б.Ф.). С начала 20-го года идет мой Sturm und Drang [Буря и натиск (нем.)], мобилизующий невозвратимыми потерями. Кажется, теперь и это кончилось и открыта торная дорога к мирному житию. Enfin, que sais-je? [В конце концов, я же могла это знать? (фр.)] Играть всем самым дорогим, иногда даже собственной жизнью во имя любознательности, — это неумно, но оно так было. Как об этом написать? Да и говорить об этом трудно. Факты Вам? Была на 2-х фронтах гр[ажданской] войны, потеряла сына, была на бешеной работе строительства на Кубани, сидела около года в тюрьме, да разве все расскажешь? Есть ли в этом смысл? Не знаю; я его, кажется, не ищу. Если бы не некоторые обязательства, добровольно взятые на себя, то лучший конец — это пуля в лоб, но пока надо подождать. Знаете, что мне очень хочется иметь? Мои карточки, альбомы, фотографии и книги. Я подсылаю к Вам некоего таинственного лемура, который попросит Вашего содействия по доставлению их из моей бывшей квартиры, если это еще возможно. Волею начальства ВЧК я была в Москве, и довольно продолжительное время, но волею тех же судеб попасть в Петроград не удосужилась. Сейчас еду опять на юг и в центр попаду не раньше, чем через год. К тому времени у меня облысеет голова и выпадут зубы. Думаю, что тогда я буду безопасна и терпима в хорошем обществе. Пока, голубчик, жму Ваши лапки, шлю привет всем Вашим и хочу знать что можно о Вас. Пишите скорее: Бахмут Екатеринославской губ. До востребования мне

М. Пумпянская

Ведь Вы напишете? Да? Лемурам дайте по возможности все справки, а обделать они могут все сами. МП».

Наверное, ряд темных мест этого текста можно было бы прояснить в архиве ВЧК, но…

Прежде чем привести фрагмент из письма об ужасах 1941–1942 гг., — еще три коротких отрывка из довоенных писем «Наташи». Из Харькова 1925 г.: «Ах, Лизик, хорошо разговаривать умные разговоры, вывешивать объявление о приеме посетителей от 11 — 1 ч. дня, заседать в 33 комиссиях и подкомиссиях, но плохо, очень плохо в 36 лет от роду быть социально межеумочным, без роду без племени, родства не помнящим… А как плохо, Лизик!.. Жму лапку. Привет всем вплоть до серого кота. Маруся». В 1926 г. М. Левина, жившая в Харькове, ставшая доцентом Института иностранных языков, повидала после 17 лет перерыва Илью Эренбурга, ездившего с выступлениями по СССР, и сообщила об этом Полонской, а на дальнейшие расспросы ответила: «Вы спрашиваете об Илье? Сначала мне показалось, что он очень молодой, и стало завидно, а потом у него были такие усталые морщины. То, что он пишет, — особенно „Лето 1925 года“ — утомляет и разочаровывает. Там есть всего 2–3 по-человечески хороших места. „Трубку коммунара“ читают все рабочие, „Жанну Ней“ — все провинциальные барышни, кто будет читать „Лето 1925 года“? Вы, я?.. Если вокруг художника, крупного художника, замыкается кольцо „социально-созвучной среды“ (я не виновата — у нас так говорят), — это нехорошо». В недатированном письме конца 1920-х гг. Левина пишет Полонской о своем бывшем муже, чья судьба после 1917 г. описана в: http://bfrz.ru/cgi-bm/load.cgi?p=news/proektu_nayk_otdel/ekonomistu_rus_zar_telitzin/personalii.htm; в 1960-е М.Н. Киреева встречалась с жившей в СССР его дочерью от второго брака): «Теперь насчет автобиографической переписки. Я в Вашу переписку „втурчатися“, як кажуть на України, не могу, прошу Вас только об одном — пусть никому, решительно никому, не придет в голову, что я хочу напоминать о себе, о своем существовании. Камни воспоминаний вещь тяжелая, и, как я говорила Вам еще раньше, я не хочу, чтобы они ходили по мне. Пока я хожу по ним — это ничего, даже неплохо. Ни в чем, ни в личной, ни в общественной жизни, нельзя быть Иваном, родства не помнящим, — это трусость и мелочность, но есть вещи, которые лучше помнить про себя. Я в свою очередь с большим интересом узнаю о судьбе Л.М. [Пумпянского] и не имею в виду прятаться от него, но… и т. д. Sapienti sat! [Понимающему достаточно (лат.)]…»