Города и встречи

И ты сменил лицо свое,
Ковровый город у Куры,
Пусть грохот звончатый еще
Поет с Давыдовой горы.

Пусть Чацкий спит здесь мирным сном,

Пошли романтики не те.
Поправку вносит Заккрайком
К твоей восточной пестроте

Однообразьем диаграмм

И дробью Интернационала.
Так. Был твой азиатский хлам
Здесь в переделке небывалой.

Сюда в октябрьский день,

На славный праздник в гости,
Из горских деревень
Приходят крестоносцы

У Дома Профсоюзов

Кольчугою блеснуть,
Прославить аркебузом
Знамен багряных путь.

По городу пройдя,

Не замедляя шага,
Республике Труда
Они дают присягу.

Но вместе с ними, рядом,

Не выше их коленей,
Идут в строю отряды
Другого поколенья.

Одни под черной буркой

Идут, кичась оружьем,
Но кожаные куртки
Осанкой их не хуже.

По тесным площадям,

Где все дома внаклонку,
Ребячий барабан
Стучи и цокай звонко!

Распахнуты ворота,

И песни все знакомы!
Кому придет охота
Сидеть сегодня дома.

Счастье

Чекиста любить —
Беспокойно жить:
Ходи, озирайся,
Живи, запирайся.

Придет ночью муженек,

Скажет: «Здравствуй, мой дружок!

Нынче смерть меня ждала

Тройкой пуль из-за угла,
В переулочке — кинжалом,
Под мостом водой бежала.

Пулям отдал я поклон,

Переулок обойден,
На мосту остался пьяный,
Я поил его наганом».

Снег в горах [728]

М. Фербергу

Мне снег
На черном гребне гор
Напомнит, знаю я,
Цвет молодых твоих седин
И холодность твоя.

Мы мало виделись с тобой.

Расстались как во сне,
Но взял ты зеркальце мое,
А гребень отдал мне.

И если в зеркальце мое

Случайно взглянешь ты,
Быть может,
Возвратит стекло
Тебе мои черты.

И если гребень подношу

Я к волосам моим,
Воспоминанье о тебе
Встает как легкий дым.

Мне снег

На черном гребне гор
Напомнит, знаю я,
Цвет молодых твоих седин
И холодность твоя.

8 апреля 1936

* * *

Спускается солнце за степью,
Вдали золотится ковыль.
Колодников тяжкие цепи
Вздымают дорожную пыль.

Так вот что случилось с тобою.

Куда тебя жребий занес —
Любимый с печальной судьбою,
С серебряной прядью волос[729].

1938

Судьбы и обстоятельства (По страницам архива Е.Г. Полонской)

После революции квартиру Полонской урезали: отобрали парадный ход с прилегающими к передней комнатами (впрочем, уже давно все ходили со двора по черной лестнице). Это всего лишь «уплотнение», а не репрессии: семья была немаленькой и жила на трудовые доходы, потому несколько сугубо смежных комнат ей оставили — это позволяло отделиться и жить без соседей, не в тесноте, даже с роялем. Елизавета Григорьевна и ее брат, искусствовед Александр Григорьевич Мовшенсон, любили и всю жизнь собирали книги (на разных языках) — обе их библиотеки были обширны; кроме того, у них не было привычки выбрасывать журналы, интересные номера газет, свои черновики и рабочие тетради, письма, открытки, фотографии, программки, справки и прочие интересные бумаженции. В черные времена, которые, к удовольствию вождя, прозвали «ежовщиной», кое-что из наиболее опасных по тем временам бумаг в квартире Полонской на Загородном, конечно, уничтожили, но тьма иных бумаг эпоху террора пережила.