Городок мой, Сиривада

Гаварайя все так же молча смотрел на гостей. Они продолжали расхваливать хозяина, вспоминали о том, что он свои обязанности всегда выполнял вовремя — касалось ли это уплаты налогов, расчетов ли с поденщиками. Вон батраку Суббайе Гаварайя еще до конца года, говорят, отмерил зерна.

— Суббайя не нахвалится: хозяин, мол, у нас большой души человек, — вставил слово мунсиф.

Гаварайя продолжал молчать.

— А еще вот что я тебе скажу, дорогой Гаварайя, — неторопливо, с важным видом и вместе с тем как-то снисходительно и мягко заговорил известный своим красноречием Авадхани. — Видишь ли, Гаварайя, без божьей помощи никому не дано благополучно пересечь океан жизни. Ты вот добился успеха, разбогател. Но взять хотя бы твою торговлю. Согласно шастрам[74], выходит, что ты нарушаешь все предписания религии. Конечно, в век калиюги[75] и с шастрами не считаются; люди теперь совсем распустились. Одно точно известно: кто не забывает господа бога, у того все трудности в жизни рассеиваются как дым. Богу ведь немного нужно. Только чтоб его не забывали…

Гости торжествующе улыбнулись. Гаварайя слушал, хотя и помалкивал, — по всей видимости, стена дала трещину. Исподволь можно еще его переделать. Все поднялись. Попрощались. Но Гаварайя сидел, словно каменное изваяние, и смотрел невидящими глазами.

Прошел год. Писарь, мунсиф и другие продолжали время от времени наведываться к Гаварайе, вели его с собой то в храм, то на представление. В деревне люди стали здороваться с ним на улице. Он же ни с кем и словом не обмолвился. Как истукан сидит и в храме, и на представлении; а то вдруг подымется да уйдет. Старейшины деревни только головы поворачивают ему вслед:

— Вот нечестивец! Сущий демон! Хотя, конечно, за один год человека не переделаешь…

— Станет, станет другим, куда денется? — отвечал обычно Авадхани. — Только подождать нам еще немного придется.

Ограда храма вот-вот рухнет. Чтобы заново переложить эту стену, потребуется самое малое тысяч двадцать пять. А таких денег никто, кроме Гаварайи, дать не сможет. Гаварайя за один этот год положил в карман огромную сумму. Продолжая торговать кожами, он скупил еще и три четверти акций городской маслобойни. Всей деревне на зависть он на одном арахисовом масле отхватил тысяч сто. Полагая, что в этом Гаварайе помогла зародившаяся в нем любовь к богу, почтенные люди деревни под разными предлогами продолжали навещать его. В один прекрасный день мунсиф, писарь, Авадхани, а также другие деревенские богатеи пришли к Гаварайе и завели разговор об ограде храма: мол, кому, как не ему, взяться за это дело.

— Имя твое, Гаварайя, люди надолго сохранят в памяти, каждодневно за твое здоровье молиться будут.

— А вообще-то, зачем богу храм? И для чего стена вокруг храма? — спросил, жуя конец самокрутки, Гаварайя. Все остолбенели.

— Это богохульство! Это оскорбление! — схватился за голову писарь.

— Вопрос Гаварайи непростой, — подмигнул писарю Авадхани. — Этот каверзный вопрос даже философов и великих святых риши ставил в тупик. Видите, в Гаварайе происходит сейчас незаметный для нас процесс великого преображения. Нам нужно подождать еще немного, Гаварайя сам получит ответ на свой вопрос. Благоволение господне не приходит сразу. Оно нисходит постепенно. И в тот день, когда это случится, разве не скажет наш Гаварайя: вот вам, уважаемый Авадхани, берите деньги, стройте ограду?!

Гаварайя на прощание слегка поклонился в сторону Авадхани, чего раньше никогда не делал.

— Вы идите. У меня дела. В город надо, — бросил он и, широко шагая, удалился.

Авадхани опешил. Все переглянулись.

— Ну, Авадхани, твоя взяла! — не сдержал восторга писарь. — Он же поклонился, попрощался с тобой!

— Меняется, гром его порази! Меняется!

— К концу сезона дождей, помяните мое слово, он нам выложит двадцать пять тысяч, — хитро улыбаясь в усы, объявил мунсиф. — Не только вокруг храма, но и вокруг наших домов ограды поставим!

Пришел наконец сезон дождей. Налетел яростными, буйными ливнями. Черный от густых туч небосклон загрохотал, засверкал молниями. Природа пришла в движение, ожила. Крестьяне прекратили полевые работы. Страдает от болей в суставах жена мунсифа. Капризничает беременная дочь Авадхани. А жизнь в деревне тем временем идет своим чередом. Овдовевшая младшая сестра писаря то и дело выглядывает из окошка, машет рукой приехавшему погостить в дом напротив городскому парню. Но тот по своей близорукости сигналов не видит. У околицы, хоть в жару, хоть в дождь, все, как обычно, — всякий люд, грязные канавы, свиньи. В здании библиотеки, построенном на средства панчаята, беспрерывно режутся в карты.

И вдруг молнией пронеслась, взбудоражив всю деревню, новость.

Мунсиф и другие почтенные люди сидели возле его дома, укутавшись в покрывала, покуривали и вели неторопливую беседу. И тут подбегает Панакалю. Вид у него растерянный, будто вслед за ним на деревню надвигается то ли ураган, то ли наводнение.

— Что случилось? — удивился мунсиф.

— Она пришла! Вернулась! — выпалил Панакалю.

Два месяца назад у мунсифа отвязалась и убежала телка. Мунсиф улыбнулся.