Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот они ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга. Вот она что-то тихо сказала, он шепотом выругался: «Ч-черт!» Выходят вместе, вышли... Запирают дверь. Запирают открытый доступ.

— Спасибо, — буркнул мальчик над ухом у него.

Ключ звякнул о стекло стола. «За что?» — вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он хотел всем добра. Он никому не хотел зла, за что?

— Пожалуйста, — Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был благодарен ей за это. Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы. Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники. Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса «на ночь» толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни. Но что стоило все это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад...

Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой... Потом, не замечая дороги, побрел домой, и только холодный дождь привел его в чувство.

Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:

— Все равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне все равно!.. Вот!

Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно слушать то, что кричат на улицах.

5

Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, отворачиваясь деликатно, когда хозяин начинал плакать. Плакать Николай Николаевич принимался два раза: первый раз — когда про Уайльда, и второй — когда про «за что». Вроде бы как в комнате никого не было, а в то же время его слушали с сочувствием, это располагало.

Ему было интересно, что Степа скажет в конце, но Степан Васильевич, видимо, не счел нужным.

- Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, — только и заметил кот.

- А что такое? — встрепенулся Николай Николаевич.

Да уж то... — уклончиво ответил кот. — Со мной все веселее...

До полуночи они промолчали,

В двенадцать часов ночи Николай Николаевич по привычке обошел все помещения: кухню, ванную и туалет. Не то чтобы он боялся темноты: пустоты он боялся, это было бы точнее. Слишком много было в квартире места для него одного. Раз пять или шесть проверил газовые краны: справлял вечерний ритуал одинокого человека.

Кот по-прежнему лежал на диване, то прижмуривая, то открывая глаза. Николай Николаевич постелил ему чистую простыню, взбил подушку, стал укладываться сам. От одеяла Степан Васильевич отказался. Он, кряхтя, переполз на подушку и лег на нее пузом, вольготно раскинув хвост.

- Был когда-то искус такой старинный... — задумчиво проговорил кот, когда Николай Николаевич постелил себе на полу и улегся. — Вот, скажем, идешь ты к себе на службу, и стоят поперек дороги три кипящих котла. В первый кинешься — большим человеком станешь, во второй — красавцем писаным, в третий — умным и ученым.

- Я бы — во второй, — не задумываясь, сказал Николай Николаевич.

- Вона что, — скучным голосом промолвил кот.

- А что такого? — Николай Николаевич зашевелился на своей постели, оживившись. — Большим человеком — сил не хватит, ума и своего мне девать некуда, а красота никогда не помешает.

- С красоты, брат Коля, дуреют, — наставительно сказал кот. — Скучное это дело — красота. А мужику такая забота и вовсе не положена.

- А во все три нельзя? — подумав, спросил Николай Николаевич.

- Ишь чего захотел, — хмыкнул кот. — Вкрутую сваришься.

- Ну, тогда во второй, — упрямо сказал Николай Николаевич. — Умному человеку красота только на пользу идет. Ну что вот я? Мешок с костями. Сколько нервов на это истрачено.

- Так-то оно так... — сказал кот. — Только рассуди не спеша, раз ты умным себя считаешь. Плюхнешься ты в это дело, вылезешь — морда толстая, щеки румяные, брови соболиные, волос вьющий. Что народ-то скажет? Срамота.

— Ты, Степан Васильевич, тоже меня пойми, — Николай Николаевич в возбуждении сел на подушку. — Скажем, я готов за идею свою жизнь отдать. А велика ли эта жертва, подумай. Скажут: эка важность. Неустроенный был человек и себя не любил. От тоски на это дело и решился. От такой пустяковой жертвы и на идею мою какой-то свет нездоровый падает. А вот будь я устроен, да красив, да любим, многих бы заставила эта жертва задуматься. Много на земле еще большой черной работы, целые горы навалены, а берутся за нее только такие, как я, одиночки. Остальным все свершений хочется. Я по одноклассникам своим сужу: кто меха из природного газа делать подался, кто нейтрино ловить, кто искать кимберлитовые трубки. А работу черную все стороной обходят, только после личного краха на нее идут — без особого, конечно, воодушевления.