Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

До четырех часов все шло без происшествий. Я принял душ, позавтракал и принялся искать подходящий для работы шариковый карандаш. Проблема была, конечно, ложная: у меня этих карандашей не меньше десяти. Есть карандаш вечерний: трехгранный черный с золотой насечкой и с золотой же кнопкой, которую все время хочется нажимать — так она, кстати, и задумана. Заправлен черной пастой и служит для театров (мысли записать, приходят иногда мысли и в театре) или для конференций, где полезно оттенить свой темный костюм такой деловой и в то же время пижонской деталью. Есть летний — с зеленой пастой, засовывается за ремешок часов, надежен настолько, что с ним можно купаться. Есть и рабочий — плоский, в виде костяного ножичка для разрезания бумаг (в рукоятке два стержня). Удобен тем, что не топорщит пиджак и хорошо закрепляется в кармане. И есть домашний — в кожаном чехле двенадцать разноцветных карандашиков, защелкиваются кнопкой. Такой не понесешь в театр — массивен, и на работе не покажешь: разворуют из чистого любопытства. Мне нужен был другой: домашний тоже, но более простой, исполнен в виде сигареты. Двенадцать отвлекают, их хочется перебирать, писать то одним, то другим цветом. Так ничего серьезного не создашь. Но сигареты как раз на месте не было. И, помянув недобрым словом Колю, я сел за стол и вытащил вечерний карандаш.

Черная паста кончалась. Пока я менял стержни, зафыркала и потекла кофеварка. А пока я разгружал и мыл кофеварку, зазвонил телефон.

Во всем люблю систему, даже в мелочах: вокруг меня масса нужных вещиц, и каждая занимает строго определенное место (насколько этого можно добиться в условиях совместного проживания в одной комнате с таким братцем, как мой). Скажем, наборы пластинок. Есть специальные для друзей (Конифф или Михай Бурано), есть для толпы (ну, это Роллинг Стоунз или «Червоно-чарны»), а есть для интима, когда ты и она — и вечность (здесь Азнавур незаменим). И никогда я не поставлю их вместе, в одну ячейку: чтоб не пришлось потом копаться, чертыхаясь и тратя даром бесценную в наше время психологическую энергию. Брат Коля вносит в эту систему тот хаос, без которого, как известно, никакая система немыслима. И все же любое отклонение от нормы вызывает во мне раздражение и жгучий протест.

Не домыв кофеварку, я побежал к телефону. «Копченка? Раздумал?» — мелькнула у меня страшная мысль. Но это была Наташка.

— Работаешь?

— Да, — довольно резко ответил я.

— Не надо было подходить.

— Я понял, что это ты.

Ложь нерентабельна, и я тут же в этом убедился.

— Ты ждал моего звонка? — быстро спросила Наташка.

Ну, разумеется, ей нужно было, чтобы я ждал. Чтобы сидел у телефона и, горестно вздыхая, сожалел об упущенных возможностях. Ну нет, голубушка, уж врать-то ты меня больше не заставишь.

— Я знал, что ты позвонишь.

— Вот как? — сухо сказала Наташка. — Я разве тебе обещала?

— Да нет, что ты. Просто ты не могла допустить, чтобы я о тебе забыл хоть на сутки.

— Опять Моэм?

— Ты угадала.

— Ну ладно, — сказала Наташка, подумав. — О Моэме потом. У меня к тебе дело.

Я ждал.

— Ты знаешь, он подстерег меня около института.

— Кто именно?

— Ну он, — с досадой сказала Наташка.

— И что же? Опять показывал нож?

— Нет, хуже. Ты знаешь, я уже просто боюсь. У него были такие глаза...

— Ты для того мне позвонила, чтобы сообщить, какие у него были глаза?

— Не злись. Он действительно может что-нибудь сделать. Или с собой, или со мной, или...

— Или?..

— Ну что ты злишься?

— Нет, я не злюсь. Я просто не понимаю, чем я могу тебе помочь. Отобрать у него нож? Пожалуйста. Но он себе другой изготовит. Это дело нехитрое.

— Не успеет. Он через три дня уходит в армию.

— Вот как. Значит, это должно свершиться сегодня?

— Ты издеваешься, — жалобно сказала Наташка, — а мне на самом деле страшно.

— Ну хорошо. Чего он от тебя хочет?

— Чтобы я его ждала! — Наташка засмеялась и тут же заплакала. — Идиот несчастный.

«Так жди», — хотел сказать я, но удержался. В конце концов, девчонка просит у меня защиты.

— И что ты парню голову дурила? — сказал я в сердцах.

— Я не дурила, — всхлипнув, ответила Наташка. — Он сам.

— Так я и поверил.

— Он сам! — повторила Наташка. — Он вбил себе в голову, что может отбить у тебя девчонку. Если бы ты хоть одним словом...

И в самом деле: если бы я хоть одним словом дал ему понять, что это нельзя, он бы отстал. Он меня слушался как бога. Но здесь, видно, что-то в моем поведении убедило его, что это можно. Чуткостью он отличался дьявольской.

— Видишь ли... — сказал я, осторожно. — Я уже года полтора с ним не виделся. Они теперь в Бескудникове, у черта на куличках проживают. Кто знает, какие у него друзья. Может быть, он вышел из-под моего влияния...

— Не вышел! — убежденно сказала Наташка. — Он только о тебе и говорит. Скажи, говорит, что ты к н е м у ходишь, только скажи — и я отстану,

— Так что ж ты не сказала?

— Да он не верит!

— Должно быть, не без оснований? — язвительно сказал я.

— Ну, знаешь ли! — рассердилась Наташка. — Я не в лесу живу, если хочешь знать. Меня из института провожать домой могут? Могут.