Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

Десять лет я прожил с ним под одной крышей и привык к нему так, как, наверно, нельзя привыкнуть даже к брату. Я помню его еще низкорослым прыщавым юнцом в школьной форме, самолюбивым и злым (отчасти из-за комплекса неполноценности), носившим в рукаве финку, выточенную из напильника. До седьмого класса Плебей меня ненавидел — за то, очевидно, что я был для него живым и неотступным примером. Жили в одной квартире, учились в одной школе, я — гордость класса, он — хулиган и шалопай, и деться ему от меня было некуда. Подговорил малышей однажды побить меня, когда я дежурил у них на этаже. Сам в этом деле участвовать постеснялся: сосед все-таки, а кроме того, боялся кары родителей, которые очень меня уважали. С седьмого класса его потянуло на умные разговоры, и мы с ним часами толковали на кухне о разных вещах. О танцах, например, об их первопричине. Плебей понял рано, что с женщинами ему не повезет. Строил из себя сильную личность, бравировал своей нечеловеческой храбростью и, разумеется, огромным успехом «у девок». Я слушал, усмехаясь: прыщи на лбу и финка в рукаве опровергали и то и другое лучше всяких слов. В семье ему жилось не сладко: мать была болезненной и плаксивой женщиной, отец напивался, напившись, выбрасывался из окна (мы жили на втором этаже), вставал, отряхивался и пропадал на две, на три недели. Однажды, выбросившись, исчез совсем. Мать занемогла (она переживала эти «самовыбросы» как подлинные самоубийства и голосила, как по покойнику), и школу Плебею пришлось бросить. Впрочем, «пришлось» — совсем не то слово, он доволен был и возможностью пойти на работу, и, кажется, пропажей отца. Отца он и раньше ни во что не ставил: разговаривать с ним избегал, на вопросы отвечал отрывисто и злобно. Мать тоже не была для него собеседником: при первом же взгляде на Витька своего начинала плакать. Единственный человек, с которым он мог обменяться парой более или менее связных фраз, был я. Нельзя сказать, что мне было скучно с ним разговаривать: парень рос толковый, хотя и чрезвычайно злой. Работа погасила в нем эту злость: сам он часто повторял, что перешипел в течение первых трех месяцев. Мне кажется, я был первым, кто увидел в нем не хулигана, не переростка, а просто собеседника, просто человека. Особой своей заслуги я в этом не вижу: я начал довольно банально, с нотаций по поручению Витькиной мамы, и, натолкнувшись на ожесточенный протест, автоматически переключился на выслушивание. Это было неожиданностью для Плебея: до тех пор, видимо, никто таких маневров перед ним не производил, все настойчиво пытались залезть большими толстыми пальцами ему в уши, обязательно в уши. Он с ходу изложил мне свои концепции, штук двенадцать («все люди сволочи», «все равно помрем», «баб надо всех использовать и вешать», «вселенная разбегается», «живу я один, а вы мне только снитесь», «через миллион лет так и так солнце погаснет» — ну и так далее, довольно страшненькая взвесь из солипсизма, апокалипсиса и блатного детерминизма), которые я тут же разбил в щебенку с помощью своих знаний по диамату, а кое-где самой элементарной софистики. Не знаю, дошли ли до Плебея мои опровержения, но то, что я разговаривал с ним на серьезе, произвело на него сильное впечатление. Я был для него идеалом, но идеалом ненавистным: моя работоспособность, моя аккуратность, моя систематичность, мой вкус, мои успехи, мои привычки его и восхищали и озлобляли. Он счастлив был, что я снисходил до него, и готов был смешать меня с грязью. Здесь нет парадокса: он был плебеем, плебеем до мозга костей, и отношение его ко мне было чисто плебейским.

Потом появилась Наташка. Сам факт ее прихода, ее причастности ко мне делал ее для Плебея недоступно красивой. Плебей помрачнел, перестал со мной даже здороваться и, когда Наташка была у меня, часами стоял на кухне и хмуро курил. Не помню уже, каким образом они оказались знакомы. Однажды мы с Наташкой рассорились и не встречались почти полгода. Когда же она вновь появилась у нас в квартире, они с Плебеем были уже на «ты»: он заговаривал с ней при встречах, они обсуждали каких-то общих знакомых, и я нашел, прислушиваясь к этим беседам, что по уровню они довольно близки. Значительно ближе, чем мы с Наташкой: я как увидел в первый раз ее школьницей, так школьницей и воспринимаю до сих пор.