Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

— Да ни за что не пошел бы. Как можно. Вдруг пропорют печенку — и не узнаешь никогда, что с тобой будет завтра. А я вот не хочу знать, что со мной будет завтра. Я каждый день хочу на карту поставить. Глядишь, что-нибудь и выиграю. Я, может быть, незапрограммированный. Для меня, может быть, программы нету.

— Ну, и много ты так навыигрывал?

— Да разве в этом дело? Тебе все результат подавай. А вот когда идет кодла и не знаешь, выйдешь жив или нет, — знал бы ты, какое в душе... — Плебей поискал слово, — ...спокойствие. Чувствуешь, что живешь.

— А ради чего?

— Что «ради чего»?

— Ради чего живешь-то?

— А так. Живешь — и все.

— Ничего себе цель.

— Думаешь, твоя лучше? Ну, какая там у тебя цель? Доктором наук стать или там академиком.

Я всё терпел. Надо было дать ему выговориться.

— Двадцать лет на это убьешь, — усмехнулся Плебей. — А через восемьдесят миллиардов лет вся наша вселенная сожмется — во... — Он показал на ногте. — Что тогда будет со всей твоей академией?

Торжествующе прижмурясь, он посмотрел мне в лицо.

— Вот что, Витя, - выждав время, сказал я. — Не первую теорию от тебя слышу, но все теории твои одна на другую похожи. Все это не что иное, как апология твоей лени. Не прикидывайся, что не понимаешь, тебе все прекрасно понятно. Тебе достался такой великолепный организм: руки, ноги, голова, и неплохая голова, между прочим, и ты дашь какой-то сволочи пырнуть во всю эту аппаратуру ножом? Да вот я встану сейчас, подойду к твоему магнитофону и пну его ногой. — Я действительно встал, подошел к магнитофону и, размахнувшись, что было силы ударил по нему мыском ботинка. Потом стряхнул с ноги обрывки проводов и так же спокойно вернулся в свое кресло. Плебей с усмешкой наблюдал за мною, он даже не шелохнулся. — Что, глупо? Вот так же глупо ты поступаешь сам с собой. Не лучше ли, не рентабельнее ли разумно использовать все его ресурсы?

— И что будет? — с улыбкой спросил Плебей.

— Хорошо будет. — Кому?

— Тебе. А значит, и мне. Тебе хорошо — и всем лучше.

— С чего бы это вдруг? Мне плохо, а всем пока что до лампочки.

— Не вижу, чтоб тебе было очень уж плохо.

— Вот то-то и оно, что не видишь. А может, горе у меня.

Какое?

Плебей встал, подошел к двери, послушал, прислонился спиной, сложил на груди руки.

— Наташку помнишь? — спросил он, глядя на меня в упор.

— Помню.

Ну так вот: можешь ее забыть. Нет ее больше.

— Что значит «нет»? — спросил я спокойно. — Объясни.

— А то, что нет, — ухмыльнулся Плебей. — Дружил я с ней, гулял, понятно? А она хвостом повела. Неправильно повела, не по делу. Вот я ее и... не простил.

Я посмотрел на Плебея пристально, улыбка сбежала с его лица. Уголки глаз и рта вздрогнули и стали похожими.

— Врать-то зачем? — сказал я холодно. — Сочинитель из тебя весьма неумелый.

Он помолчал, поморгал глазами. Потом сказал:

— Так, проверочка. Значит, встречаетесь. И усмехнулся — довольно бледно.

— Дурак ты, дурак, — сказал я ласково. — На ком ты вздумал эксперименты ставить. Я же тебя как облупленного знаю. Трусливый ты и ленивый дурак.

— Допустим, — глядя в сторону, ответил Плебей.— Ну и что теперь со мной делать?

— Ну, это не проблема, — сказал я ему. — Это для Норберта Винера проблема, что делать с дураками. А по-моему, их просто надо учить.

Я вышел в коридор. К счастью, тут явилась Витькина мама. Она насильно усадила меня за стол и все плакала, все вздыхала, все жаловалась на ненаглядного своего Витю.

— Ты бы повлиял на него! Ведь и в армию идет только через свою глупость. Мог бы в институте учиться, голова-то у него почище других!..

Я соглашался, я обещал, я кивал, я проделал столько кивков головой, что потом у меня три дня болела шея.

17.00