Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)

— Вот и я говорю: ничего. Кстати, кепочка-деголлевка прилагается. Чуть не забыл.

— Я стиснул зубы. Мягкий козырек, витой бронзовый кантик над ним, отворот же вязаный, из той же темно-коричневой шерсти, что и воротник.

— Ну вот, — сую в руку деньги, — девяносто рэ, как договорились. Беру.

Копченка смущен, затоптался, замешкался в нерешительности.

— Понимаешь, друг, обстоятельства изменились, — с кривой улыбкой начинает он. — Тут мне один сто двадцать давал... Ты пойми меня правильно, мне сейчас очень деньги нужны...

Это детское «очень» показало мне, что Копченка не шутит. Когда он начинает лопотать, как дошкольник, его невозможно переубедить.

— Я, конечно, тебя дождался... — бормочет Копченка, — без тебя я не мог это дело решить.

— Может, все-таки?.. — спросил я равнодушно.

— Нет, друг... — сказал Копченка и снова ухмыльнулся. — Никак, друг. Ты извини меня, друг.

— Я извиняю тебя, друг, — сказал я ему и кинул на стол еще три десятки. Это было единственное, что я мог сделать: ударить я брезгую, хотя здесь это было бы как нельзя более кстати.

18.30

На углу Переяславки, у выхода на проспект Мира, меня хлопнули по плечу. Я обернулся недовольный: мне не терпелось поскорее добраться до дому и остаться с нею наедине, а кроме того, мне не по душе эти низкопробные формы общения — «ба, сколько лет?», «кого я вижу?». Если человек идет, задумавшись, по улице, то, значит, у него есть основания не замечать никого вокруг. Столкнулись — молча кивнули друг другу и, если нет необходимости разговаривать, разошлись. У нас, к сожалению, на беглое «как дела?» нельзя ответить таким же ни к чему не обязывающим «как дела?». Даже форма «ничего, спасибо, а у тебя?» вынуждает замедлить ход и выслушать такой же дурацкий ответ: «Да ничего, помаленьку».

Ох, эти мне похлопывания по плечу, многозначительные выпячивания нижней губы и мелкие кивания головой! К таким усилительным средствам прибегают люди, когда не надеются на естественную мимику. А не надеются они на нее, когда им нечего сказать по существу. Поэтому-то я и обернулся с видом отчужденным и высокомерным.

Передо мной стоял Плебей. Сказать, что я обрадовался, было бы неточным, Я был настроен воинственно и зло, поэтому моя реакция скорее приближалась к злорадно-торжествующему «ага!».

— Ты почему не на месте? — спросил я не здороваясь, чтобы застигнуть его врасплох.

Плебей растерялся. Он стоял и молчал, и улыбался довольно жалко своими лиловыми, как будто застывшими губами. Сколько я помню, у него всегда были такие губы: тонкие, темные, как у квартеронца, с сизоватым налетом. Одет он был забавно, в чисто плебейском духе: длинный сюртук из темно-красного вельвета, желтая сорочка в черный горошек с пышным девичьим жабо и брюки — светло-серые, узкие в коленях, щедро расклешенные книзу, с двумя никелированными цепочками, петлей спускавшимися от щиколоток до самых каблуков. Каблуки были высокие, я угадал по ним сверхмодные «мокасы», похожие на боты, которые носили пожилые женщины лет десять-пятнадцать назад. Вид у Плебея был опереточный, хотя он сам, как видно, этого не подозревал: ради последнего дня своего он нарядился во все самое лучшее, возможно даже, с чужого плеча.

— Я к Кольке заходил, — сказал он наконец, как бы оправдываясь.

— Нет Кольки, я его на дачу услал. Зачем он тебе?

— Так, попрощаться... — пробомотал Плебей и потупился.

Меня обезоружило его простодушие. Но отступать было неразумно, и, подавив в себе жалость, я жестко сказал:

— Вот что, Витек. Я вижу, ты на дело собрался. Так вот, не будет никакого дела. То, что ты затеял, бессмысленно. Оставь в покое девочку, она тебе не пара. И дай сюда нож.

Я протянул руку. Плебей отступил на шаг.

По-видимому, пауза моя была слабой. Она дала ему возможность нащупать свое превосходство.

— Какой еще нож? — спросил Плебей и ухмыльнулся. — Старик, о чем ты? Какая девочка, какой нож, что ты мелешь?

Он был хитрее, чем я предполагал. «Старик» и «мелешь» были явно рассчитаны на то, чтобы вывести меня из равновесия, и я действительно с трудом сдержался: так меня передернуло от этой фамильярности.

— Я в армию ухожу, — улыбаясь, сказал Плебей. — Прощаться пришел. Долги раздаю. С товарищами видаюсь: у меня в этом районе товарищей много. А ты мне тут дело клеишь. Какие у призывников могут быть дела? Есть, правда, должок один в этих краях, но это тебя никак не касается.

— Ну, Витька, смотри, — сказал я строго. — Не говори потом, что я тебя не предупреждал.

— В милицию заявишь? — с любопытством спросил Плебей.

— Зачем же? — равнодушно ответил я. — Мы как- никак свои люди, обойдемся и без милиции. Не поленюсь, сам приду посмотреть, как ты будешь перед носом у девчонки финкой размахивать.

— Далась тебе эта финка! — Плебей сунул руку в карман и достал продолговатый предмет. — На, забери, успокойся. На память тебе дарю — может, пригодится когда-нибудь.