Горожане солнца

Манекены с тех пор уже не бегали стаями, потеряв силу. Лишь одинокие манекены рыскали порой по ночам. И все-таки Дидектор призвал детей помнить о жестоких часовщиках, которые найдут другие способы воровать детскую жизнь. И Дидектор вместе с одежками и другими детьми наделали множество треугольных знаков «Осторожно, дети!». На них был изображен часовщик, который гонится за ребенком. И эти знаки одежки развесили на дорогах возле всех школ, чтобы дети, которые не попали к часовщикам, всегда были осторожны.

Часть третья. В поисках паровоза

Глава первая. Пламя пожирает Директора

«Восемнадцатый день, как мы в пути. До обеда пересекали пустынные земли. Были подобраны партизанами, как называет их И-ва, часть пути проехали на грузовике. П-ны здесь так наивны! Один на вопрос, как отыскать елочную свалку, отвечал минут пятнадцать, так что можно было проткнуть его шпагой 15 раз. День угасает, вокруг нас свалки. И-ва два раза не ела. Вечером объяснить ей, что ее еда — ее война. Сказать: каждый проглоченный тобой кусок пищи встает поперек горла часовщику. Подбодр. ее (зачеркнуто). Просто разговаривать с ней: да, нет, как дела (зачеркнуто). Не думать о ней (зачеркнуто, написано еще раз, зачеркнуто повторно)».

Мишата закрыла директорский дневник и положила обратно под себя.

Старая пнина загоралась скверно, дымила, тлела. Мишата решила вырвать из дневника несколько чистых, неисписанных листов. Она свернула листы в трубку и подсунула под еловый хворост. Костер потихоньку принялся, и она придвинула к огню ноги.

Направо и налево лежали поля, косо освещенные вечерними окнами неба и горящие золотом на снеговых изгибах. И столь же ярко вспыхивали в лежачем солнце обледеневшие края Мишатиных юбок. Впереди, сразу в двух шагах, начинался квадрат Б-12 — лес и свалка прошлогодних елок.

Только немногие елки росли вверх вершинами, как положено, и располагались рядами, воткнутые натруженной рукою не потерявшего совесть партизана. Большая же часть была свалена грудами. Громадные остовы висели, не касаясь земли, удерживаемые упругим коконом ветвей. Тонкие, словно паутина, ветки перепутались навсегда. В дымном их сумраке едва поблескивали елочные дождинки.

Мишата изогнулась, как могла, и сломала еще ветвей. Из середины костра еле расползался дымок. И дуть было теперь бесполезно. «Последний лист еще, и хватит», — сказала себе Мишата, вынула тетрадь и прочла еще: «Двести четыреста игрушек осмотрено за одиннадцать дней! Неудивительно, что у нее измoжденный вид. Но мне до этого нет дела».

Мишата вырвала лист, скрутила его в жгут и, встав коленями на тетрадь, вкрутила его в глубь кучи хвороста. Потом стала сильно дуть вовнутрь. Огонь заныл и устремился на глубину. Заметались шумы и трески, молодой дым щипнул глаза. «Наконец-то», — подумала Мишата и вдруг застыла.

Кто-то появился за правым ухом.

Нога директора поднялась и опустилась на костер, костер просел до половины и засипел, задохся.

— Я знал, — произнес тяжелый голос, — что зрелище беспечности партизан тебя расслабит и ты забудешь про опасность.

— Как обход? — спросила Мишата, отряхивая колени.

— Лес тянется шагов на пять тысяч вдаль. При этом на осмотр у нас не больше пяти дней. Готовься, надо будет хорошо поработать головой. Ты полчаса отдохнула. Теперь идем в глубину, устраиваться на ночлег.

Не дотоптав костер, он поднял лежащий в стороне велосипед и с саквояжем в руке, с зонтом под мышкой пошел по заметенной дороге, еле заметной среди елей. Тогда исчезло наконец солнце. Поля с чернеющими секторами свалок, такими громадными, что издали казались перелесками, угасли. Сияли только трубы на горизонте. Дальше к северу рябил оставленный город, над ним еле двигались тяжелые тучи. Фабрики окружали горизонт как забор. Тьма уже прилила к огромным цифрам «1», «2» и «3», что опоясывали трубы посередине. Далеко внизу под нумерованными трубами шумела дорога, забитая рядами неуклюжих машин. Их было два вида: оранжевые грубияны, досыта набитые мусором, и багровые автобусы, где в ящиках лежали пустые оболочки людей, высосанных Часами. Город изрыгал на окраины отходы своего дня. Сколько хватало глаз, тянулись колонны этих машин, перепачканные дымом, криком, бранью партизан и шоферов. Мишата углублялась в лес, и шум постепенно глох, но так и не исчез до конца, сохранившись как свойство здешнего неба.