Горожане солнца

— Знаете, — сказала она печально, — сегодня при солнце некоторые из них даже не казались особо ужасными. Обычные жильцы. А сварщики утром под мостом? Пока мы брели, я все думала о них. Всю жизнь они сваривают, соединяют, скрепляют. Они каждый вечер ложатся спать с сознанием того, что за спиной еще один день, после которого мир стал еще немного крепче и целей. Вот хорошо!

Директор повернулся к ней целиком, с костлявыми ногами, во фраке, лохматый, смешной с правой стороны, где костер, и страшный слева, где тьма. Он произнес сумрачно, с силой:

— Что же ты за неведомый случай, Иванова? Тяжело с тобой, Иванова. Которая никогда не жалуется, никогда не обижается, не устает, не грустит, всему на свете рада, даже партизану, и на все на свете готова: хоть целую ночь не спать, хоть погибнуть в битве с Часами… И лицом при этом не дрогнет, и с улыбкой своей не расстанется… Что это? Тайна природы, чтобы удивить нас, или укор природы, чтобы нас терзать?

Мишата подобралась к нему ближе. Выражение его лица заставило ее встревожиться. Она приложила кончики пальцев ко лбу Директора. Тот слегка вздрогнул и отстранился. Лоб горел. Мишата сказала:

— Есть часовой магнетизм, а есть обратная тяга. Это как попутный ветер. Ветер постоянный. Он дует в сторону родины и принесет меня туда. И вы его тоже чувствуете, он и вас несет тоже. Он сильнее магнетизма, и все это знают. И я знаю и не забываю никогда, вот почему мне не бывает по-настоящему плохо.

Директор улыбнулся одними губами. Мишата перевела дух и добавила:

— Если вам, чтобы чувствовать себе лучше, надо увидеть во мне что-нибудь нехорошее, подумайте о том, что я никогда не испытываю жалости, ни к кому и ни к чему. И еще — я не умею прощать. Забывать зло. И мне ужасно не нравятся больные. Пожалуйста, поэтому лягте, завернитесь в одеяло. И я лягу.

Директор, безжизненный и хмурый, лег. и Мишата прилегла на елки. Костер был жидкий и обещал еще минут сорок тепла, не более. «Ну и ладно, — подумала Мишата, — мне костер особо не нужен, а Директора я все равно не заставлю спать. Он и сходит по дрова».

И она легла правильнее и задремала.

…Во сне она снова ехала через свалки, ехала почти до заката — еще тягостнее, еще неудобнее. Грузовик швыряло с боку на бок, чахоточный дым забивался вовнутрь. Мишата сначала кашляла, потом привыкла, потом почувствовала, что голову словно сжимает чугунный шлем, и опять начала кашлять. Было непонятно, почему такое удушье, откуда весь этот непреодолимый смрад. «Горят колеса», — объяснила себе Мишата и попыталась отвернуться от дыма, закрыться одеждой. Но удушье не отступало. Вдруг Мишата совсем проснулась и села. По ту сторону потухшего костра, одновременно с ней, выпрямился Директор. В воздухе было полно дыма. Костер давно потух, но глубина леса медленно затоплялась багровым туманом. Мишата оглянулась, и Директор тоже. Зарево обступало их. Тонкое черное кружево ближних елок дрожало на розовом фоне.

— Сейчас, — сказала тревожно Мишата, — вы скажете, что партизаны нас все-таки выследили и подожгли лес. И что виноват в этом мой вечерний костер. Но я считаю, костер тут ни при чем. Кто-то следил за нами от города. Кто же знал, что они такое выдумают! Зато мы поспали в тепле…

Но Директор не говорил ничего. Мечась вокруг, он хватал предметы ночлега и засовывал их в рюкзак. Вдвоем таща велосипед, они бросились туда, где чернел еще не занятый пламенем лес.

Но они не успели: черный проем впереди растаял, а по сторонам краснота придвинулась, и уже проскакивали в ней золотые блестки. Директор с Мишатой остановились. Навстречу им поднимался треск, как от громадного колеса, едущего по сушеным костям. Не хотелось идти туда, навстречу. Обернувшись, Мишата увидела, что стволы только что покинутого леса уже окрашиваются в цвета брусники.

— Ах, сандалья, — невольно вырвалось у Мишаты, и она, спохватясь, взглянула: не слышал ли Директор? Но он стоял тяжело дыша, все его морщины дрожали.

Бережно, словно к драгоценной вазе, он протянул к Мишате обе руки и, подхватив, усадил себе на шею. Пошатнувшись от тяжести Мишаты, рюкзака, велосипеда и саквояжа, Директор выкрикнул проклятие и, обнажив зонт, зашагал навстречу пламени.

— Михаил Афанасьевич, — пронзительно крикнула Мишата, — к реке! К реке!! Это правее!!!

И она развернула директорскую голову за поля цилиндра, словно рулевой. Бешено молотя заросли, Директор стал ломиться в нужном направлении.

Лес был освещен теперь так ярко, что у всех елок появились дрожащие в ужасе красные тени. На месте дальних елок один за другим стали возникать букеты золотого пламени. Треск переместился и заглушил прочие звуки.

— Левее! Еще левее! А то отрежет, отрежет нас! — кричала Мишата, задыхаясь, кашляя, колотя по цилиндру Директора.

Он бросился в самую гущу елок, но тут из них выросла занавесь дыма, а потом тьма его порвалась, и веселые лохмотья огня ударили навстречу путникам. Директор невольно отступил от невыносимого жара, повернулся и побежал назад, но пламя шло и оттуда стеной. Директор завертелся и заплясал на месте, пойманный, ослепленный огнем.